Мы дрались с «Тиграми»

Несколько слов об орудии ЗИС-З. Оно было легкое. Если поднатужиться, я один мог его повернуть, а вдвоем это сделать, вообще, была не проблема. Вдвоем его и перекатить можно, а впятером и по песку тащить. Горизонтальный и вертикальный угол наводки были большими. Редко, когда за станину приходилось ее поворачивать. Один недостаток был у него — дальность прямого выстрела всего 600 метров.

Пошли мы в наступление. В Ворошиловградской области я в первый и единственный раз увидел психическую атаку немцев. Не как в фильме «Чапаев» — там шли плечом к плечу, а тут шли три цепи, и у них все-таки между солдатами было полметра расстояния. Это было дико… Нам потом говорили, что это была дивизия, только что прибывшая из Франции, в боевых действиях еще не участвовавшая. Мы подпустили их метров на 400 и открыли беглый огонь. Жутко было — их же много. Тут еще подбежало два пулеметных расчета — стало полегче. Я стрелял по ним, а потом командир взвода лейтенант Володя Красноносое говорит: «Миша, смотри, по гребню идет автомашина, за ней пушка, и солдаты сидят в кузове». Я один снаряд туда — машина в воздух, пушка кувырком, а я опять перешел стрелять по цепям. Уложили их всех. Ребята потом ходили по полю, искали фляги с коньяком. Раз уж они из Франции, то должен же быть коньяк?! Фляг было много… у каждого солдата, но коньяка нигде не было. Потому что ни одной целой фляги не было, все были продырявлены. Такой был огонь. Когда в Крыму из немецких пушек стреляли, никто даже спасибо не сказал, а тут я впервые услышал от командира взвода: «Спасибо, ты хорошо стрелял».

Через 2 дня, числа 11-го или 12-го февраля, вошли в совхоз «Челюскинец». Во взводе оставалась одна наша пушка. Где была вторая пушка, не знаю, но с нашей пушкой был командир взвода. Орудие поставили у крайней хаты, за которой начинался овраг. Нашей пехоты не было, да и где находится противник, мы не знали. Видим, за оврагом идет танк с крестом на башне. Я командую: «Бронебойный». Зарядили. Я кручу маховичками — сейчас влуплю. Вдруг из оврага выбегает человек в шинели нараспашку с полковничьими погонами, в руке пистолет. Подбегает ко мне: «Не стрелять, это наш танк!» Я говорю: «Какой наш, там кресты!» Он кричит: «Не стрелять!» Командир взвода дает команду: «Отставить!» Полковник нырнул за хату, и больше мы его не видели. Танк зашел за кусты, и как шарахнет по нам болванкой. Снаряд пролетел буквально в нескольких сантиметрах над щитом и развалил стену хаты. А нам уже стрелять было поздно. Мы потом между собой говорили, что это был немецкий разведчик. Я не могу утверждать этого, но до сих пор не могу себе простить, что я послушался его и командира взвода. Надо было его просто задержать, а потом пусть выясняют, кто он такой. Танк сделал только один выстрел и скрылся. Пока мы это обсуждали, засвистели, зацокали по щиту пули. Посмотрел, а на нас с правого фланга по глубокому снегу в полный рост идет цепь немецкой пехоты. Расстояние до нее метров сто. Мы свою пушку развернули — и давай стрелять! Много их уложили. Снарядов 15–20 выпустил. Те, кто живы остались, залегли в снегу. Я начал стрелять по кронам одиночных деревьев, что росли недалеко от залегших немцев. Штук 5 снарядов выпустил, и они не выдержали — вскочили и рванулись в овраг. Поднялось их человек десять, не больше. Мы опять пушку развернули, и если бы они появились на противоположном склоне оврага, мы бы их уложили. Тут подбежали наши разведчики с автоматами. Мы им говорим: «Ребята, в овраге немцы». Они выстроились вдоль оврага и давай палить по ним, перебили их. Один только перебрался на противоположный склон и из последних сил карабкался по нему вверх. Автоматный огонь его уже не достает. Володя Красноносое берет карабин, положил его на щит, прицелился, бац! И тот носом уткнулся. Потом мы с Володей Красноносовым ходили по этому полю. Из любопытства стали считать убитых немцев. Насчитали 140, потом плюнули и больше не стали считать. Короче говоря, у меня на счету появилось около 100 за психическую атаку и 150 вот за эту, да еще в одном из боев я бронемашину разбил, и меня представили к ордену Красного Знамени. Два дня назад командир объявил благодарность, а тут орден! Я под собой несколько месяцев не чувствовал ног! Но награждение не состоялось. Как в воду кануло. Наш второй танковый корпус был резервом командования, и нас иногда вдень переподчиняли два, три раза. А поскольку таким орденом мог награждать только командующий армией, то могли представить в одну армию, а мы уже были в другой. Да и вообще мы вроде как чу: жие, чего нас награждать.

Я переживал. Вот когда сейчас наши ветераны говорят, что, мол, не за ордена воевали… Конечно, не за ордена! Но что-то я не знаю ни одного, кто бы сказал: «Нет, мне не надо! Я не за ордена воюю». Каждому хотелось, чтобы его заметили, как-то отметили…

А потом был поход на Харьков и бесславный оттуда побег. Вдень рождения 22 марта 1943 года, как и в 1942 году, я был контужен. Сутки, по-моему, побыл в медсанбате, потом ушел. На батарее дали немножко слабинку, отвалялся еще недельку и работал так же, как все. Откатились мы обратно на Северский Донец. Там много пришлось стрелять. С боеприпасами было неплохо, не то, что под Сталинградом — 2 снаряда на сутки.

Вскоре нас отвели на переформировку в район Старого Оскола. Нашу бригаду переименовали в 58-ю мотострелковую. В марте месяце меня вызвали в политотдел и назначили комсоргом дивизиона, хотя я был всего лишь старшим сержантом, но, видимо, сказалось то, что я имел достаточно высокое образование. Например, заместитель командира дивизиона по политчасти имел всего пять классов образования, потом, когда его перевели в политотдел, его заменил один капитан, киргиз по национальности, с 4-мя классами образования, к тому же киргизской школы. Я согласился и целиком ушел в комсомольскую работу. Начал писать стихи. Правда, только пробовал. Потому что то бумаги нет, то карандаша нет, потом напишешь несколько строк, какие-то дела отвлекают… Положил бумажку в карман, через несколько суток от нее остается одна труха. Так что ни одного стихотворения в ту пору я не написал. Конечно, комсорг дивизиона — должность неосвобожденная, но я был фактически освобожден от всего, и это не нравилось ни моему комбату, ни командиру дивизиона. Но они ничего не могли сделать — это был приказ начальника политотдела, заниматься только комсомольской работой. Надо сказать, что комсомольцы составляли около 80 % личного состава дивизиона — они, собственно, и вынесли войну на своих плечах. Пожилых было не более 10 %, и еще 10 % — люди среднего возраста. Работать с молодежью приходилось много, поскольку все были разного происхождения, национальности, образования, а нужно было спаять из них солдатский коллектив, готовый совместными усилиями вести бой. Больше половины пополнения не имело боевого опыта.

Ну, а вскоре началась Курская битва. Хоть и стояли мы километрах в ста от передовой, но солдата ведь не обманешь, как будто веяло в воздухе — вот-вот что-то начнется. Помню, среди ночи на западе загрохотало, заполыхало на горизонте. Думаю — началось. Объявили тревогу. Все побежали по своим местам, танковые бригады получили приказ и ушли на передовую. Вскоре ушли и мотострелки, а нас почему-то не трогали до рассвета 11 июля. Две батареи получили приказ сосредоточиться в одном месте, а нашей, третьей батарее, было приказано прикрыть дорогу с Яковлево на никому тогда не известное село Прохоровка. Мы ехали на машинах, груженных ящиками с боеприпасами. Прохоровка и располагавшийся справа от нас совхоз «Октябрьский» горели. Дым стелился по земле. Вдруг кто-то заорал: «Танки с фронта!!!» и следом: «Орудия к бою!» Мы выскочили из машин. Смотрим, по касательной к нам примерно в километре идут широкие приземистые танки. Таких мы еще не видели. Потом их посчитали — 19 штук. Отцепили пушки, установили на голом поле. Успели только сошники подкопать да боеприпасы с машин в штабель сгрузить и отогнать их. Приготовились к бою. Немцы нас не заметили — спас тот самый дым от горящих построек, что стлался по земле и прикрыл развертывание батареи. Если бы они нас увидели, от нас бы мокрого места не осталось. Командир батареи, старший лейтенант Ажиппо Павел Иванович бегал от пушки к пушке: «Ребята, не стреляйте! Ребята, не стреляйте! Дайте им подойти». Подпустили мы их метров на пятьсот, и когда они поравнялись с батареей, подставив нам борта, мы открыли огонь. После первого залпа загорелось две машины, тут уже стало легче — оказывается, и эти горят. Их было 19, а стало уже 17! Они нас засекли, открыли огонь. Откуда-то справа ударила минометная батарея. Над головой появились два «мессера». Этот пятачок земли буквально ходуном ходил — взрывы, взрывы, взрывы. Опять везение. Если бы хоть один вражеский снаряд попал в штабель с боеприпасами, мы бы все взлетели в воздух, но ни один не попал. Били вокруг пушек, по огневым позициям, а в штабель не попали. Чем я занимался? Сначала снаряды подносил, потом раненые появились. Кого-то наскоро перевязывал, оттаскивал в сторону, как казалось, в более безопасное место. Начали выходить из строя пушки. Сначала замолчала пушка на левом фланге, потом соседняя. Через некоторое время бой продолжало вести только орудие старшего сержанта Ивана Григорьева. Я помогал расчету. Оттащил метра на два раненого заряжающего рядового Суполдиярова, грубо его перевязал, и в это время прогремел взрыв. Я очнулся быстро. Весь расчет орудия был либо убит, либо ранен.

Подбежал к пушке, снаряд уже был в казеннике. Взялся за маховики… выстрел — горит. Побежал за снарядом, зарядил, выстрелил — попал. Еще раз сбегал. Потом слышу какой-то топот, поворачиваю голову, бежит комбат с двумя снарядами. Красноносое за ним, тоже со снарядом. На третий танк ушло два снаряда. Еще несколько выстрелов сделал — три танка загорелись. Из одного танка выскочил танкист. До сих пор помню: худой, в черном комбинезоне, лицо такое худощавое, стоит и грозит в нашу сторону кулаком. Я как заору: «Осколочный!» Ребята осколочным зарядили. Я ему по башне и ударил. Он мне совершенно был не нужен, но такой азарт… Ажиппо кричит: «Танки слева!» Рывком разворачиваем орудие. Резко работая маховиками, ловлю в перекрестье головной, нажимаю на спуск — нет выстрела! Ору: «Снаряд!». Жму — нет выстрела! Опять: «Снаряд!». Жму — нет выстрела!! Обернулся — в полутора метрах лежит со снарядом тяжелораненый Ажиппо; у штабелей скорчился тяжело контуженный Красноносое. Выхватил у Ажиппо снаряд, зарядил, выстрелил — горит. Пока бегал за следующим снарядом, один из танков прорвался к самой пушке, на расстояние, может, 60–70 метров. Еще несколько секунд, и он бы меня раздавил. Тут и мысли не было ждать, когда он мне удобное место подставит. Я очень грубо навел ствол ему в лоб и нажал на спуск — сноп искр. Ничего, конечно же, ему не сделалось. Но он остановился и выстрелил. Остался в памяти кусок голубого неба, и в нем крутится колесо от моего орудия… Это был мой 8-й танк, но его мне не зачли. Зачли и оплатили только семь. Ведь тогда за подбитый танк платили 500 рублей. Всего в этом бою батарея уничтожила 16 танков из 19. Три спаслись, уйдя в самом разгаре боя в сторону Яковлева. Задачу батарея с блеском выполнила. Да, ценой гибели, но если бы танки захватили Прохоровку, крови пролилось бы еще больше. Мне опять повезло. Недалеко находился КП командира корпуса генерала Попова Алексея Федоровича, который видел весь этот бой. До сих пор ему благодарен, что он, как мне потом начальник политотдела Щукин рассказывал, потребовал спасти «этого парня». Тот на машину и буквально из-под огня вытащил меня.

С ранениями в ногу, спину и голову я был отправлен в госпиталь. Там меня сразу прооперировали. Как потом я узнал, генерал Попов потребовал от моего бригадного начальства разыскать меня и лечить в медсанбате корпуса. Три группы искали меня несколько суток, но госпиталей было много, и найти старшего сержанта Борисова в потоке раненых, который шел с фронта, было очень сложно. После операции меня перенесли в большой зал, по-видимому, школы. На пол была настелена солома, покрытая брезентом. Раненые лежали вповалку. Вскоре меня перевели на чердак. Там были те же солома и брезент, но все же условия более комфортабельные. Я довольно быстро оклемался. Дней через пять начал собирать сухари, которые давали в столовой, и когда их набралось штук десять, дал деру в свою часть. Вообще я ни разу в госпитале до выписки не лежал, всегда убегал на фронт. Таких много было, и поводы были разные. Кто-то хотел в свою часть попасть, кто-то хотел обязательно быть на передовой в этот момент. Я, например, в последний раз был ранен перед штурмом Берлина. И убежал, чтобы участвовать в этом завершающем наступлении. А тут я убежал до рассвета, а днем приехал начальник особого отдела штаба корпуса, а я в это время илу пешком, голодный — сухари съел. В одном селе хозяйку попросил покормить меня. Она говорит: «Сынок, у меня ничего нет, только кукурузная каша». Да это ж деликатес! Тем более на молоке! Я, как телок, слопал что дали. Сказал спасибо и дальше пошел. Идет машина. Я проголосовал, она остановилась. Сказал водителю, что добираюсь к своим: «Лезь в кузов!» Залез. Машина везет хлеб, булки которого уложены рядами, а сверху накрыты брезентом, и на брезенте сидят два солдатика. Меня укачало, и сквозь дремоту я слышу, как солдаты между собой обсуждают какого-то сержанта, «разделавшего «тигров», как бог черепаху». До меня только потом дошло, о ком шла речь. Оказалась, что эта машина одной из танковых бригад моего корпуса. Привезли меня. Я к одному офицеру обратился с просьбой подсказать расположение 58-й мотострелковой. Он был бдительный, сразу доложил своему начальнику политотдела. Тот позвонил начальнику особого отдела моей бригады и сообщил, что такой-то ищет 58-ю. А ему говорят: «Задержите его до моего приезда». Этот понял дословно. Гляжу, недалеко от меня появился автоматчик. Я сначала не сообразил, зачем, а потом вижу, куда я ни пойлу — он за мной, но близко не подходит, держится на расстоянии. На мотоцикле с коляской приехал начальник особого отдела: «Садись». Я сел. Отъехали метров на 100, он говорит: «Миша, я тебя поздравляю!» — «С чем?» — «Ты ничего не знаешь?!» «Тебя представили к званию Героя Советского Союза!» Я сделал вид, что обрадовался. В душе-то я понимал, что представление — это еще ни о чем не говорит. Привез меня в расположение бригады. Меня в тылу, в медсанбате, еще недельку подержали, подкормили. Проходит месяц. Генерал меня возит по своим воинским частям, заставляет перед молодыми солдатами выступать. Я им что-то рассказываю. Машину за мной на передовую присылает. Шофер приезжает, докладывает: генерал вызывает такого-то к себе. У командира батареи, у командира дивизиона кислые мины. Ну, а что?! Не выполнить — не могут. Я приезжаю к нему, докладываю, что прибыл. Мы с ним идем в дом, где он жил, на обед, а жил он с полевой женой, там и дочка уже у него родилась, Полина. Садимся обедать. Рюмки поданы. Я говорю: «Товарищ генерал, по какому поводу?» — «А тебе что, плохо здесь?» — «Да, нет, не плохо». — «Так вот разговаривай с моей женой, а я пойду работать». Двое, трое суток подержит, опять в машину и — на передовую. Я не мог понять, в чем дело? Теперь думаю, что ему хотелось сына. Лет ему было около пятидесяти, а я выглядел лет на 15, наверное. Может, это, а может, хотел просто дать мне передышку, с передовой утянуть.

Проходит месяц, два, три ни слуха, ни духа о моем представлении. Я думаю — все. Щукин Иван Иванович садится за стол и пишет письмо Щербакову, начальнику ГлавПура. Видимо, это письмо сыграло свою роль, и 10 января вышел указ о присвоении мне звания. Мы с командиром корпуса поехали в штаб фронта получать ордена. Я орден Ленина со звездочкой, он — орден Ленина. Проехали немного, генерал говорит: «Ой, что-то стало холодновато». Водитель натренирован, сразу на тормоз, скатерку расстилает на обочине, фляжку, какую-то нехитрую закуску. Выпили. Проехали километров 25, он опять: «Ой, что-то замерзаю». Опять такая же сценка. Я второй раз выпил. На третий раз говорю: «Товарищ генерал, я не могу.» — «Что за молодежь пошла?! Выпить, и то не могут». Приехали в штаб фронта. Член военного совета фронта вручил нам награды, и мы поехали обратно.

Ребят, что живы остались, тоже наградили, но не всех. Понимаешь, какая штука. На прямой наводке командир орудия ни к чему. Всю работу делают два человека — наводчик и заряжающий. При награ>вдении наводчика и заряжающего иногда обходили, а командира орудия награждали. Или награ>вдали его и наводчика, а заряжающего обходили. Это несправедливо. Ну, а потом, например, в моем случае, если бы генерал не видел этот бой, никто бы не представил меня к званию. В лучшем случае какую-нибудь медаль дали. Когда сидел в архиве в Подольске, видел наградные листки: представляется человек к званию Героя, а кто-то вверху пишет: «По-моему, хватит и ордена Отечественной войны». И все. Или наоборот: представляют к ордену Красного Знамени, а кто-то вверху пишет: «По-моему, достоин Героя». Лотерея, в общем.

1944 год, 22 марта. Ребята приходят поздравлять меня с днем рождения. В 42-м году меня в этот день ранило, в 43-м контузило. Начхим пришел, еще кто-то: «Миша, поздравляем тебя с днем рождения». — «Спасибо, ребята». — «Ты бы хоть поставил что-нибудь». — «Да вы что?! Откуда я возьму?!» Наивный был такой. Один мне говорит: «Ты что, не можешь пойти к командиру бригады?! Что, он тебе не даст?!» Я, недолго думая, иду к командиру: «Товарищ полковник, можно мне бутылку водки?» — «Ты что, выпить хочешь? Сейчас организуем». Я ему объясняю, что ребята поздравили меня с днем рождения и хотели бы выпить. «Сколько тебе исполнилось?» — «20 лет». Он говорит адъютанту: «Щукина ко мне». Приходит Щукин. Он говорит: «Ты знаешь, что Мише сегодня исполнилось 20 лет? Ну-ка организуй». Короче говоря, организовали. Из киевской филармонии привезли хор, стол у лесничего, в котором я жил, накрыли. К рассвету свалился и уснул непробудным сном. Налетела немецкая авиация, отбомбилась. Одна из бомб упала в 2 метрах от моего окна, волной выбило раму, она упала на меня, штукатурка с потолка осыпалась. Я когда очнулся, долго не мог понять, что произошло. Отделался легким испугом. Да и то только потому, наверное, что уже было утро 23 числа.

До конца августа 1944 года я продолжал служить комсоргом своего дивизиона. А 1 сентября вышел приказ Рокоссовского направить всех артиллеристов — Героев Советского Союза на фронтовые курсы младших лейтенантов Первого Белорусского фронта.

Учиться на курсах было легко — после училища это были «семечки». 23 февраля 1945 года мне присвоили звание младший лейтенант. Я сижу в шалашике и цепляю маленькую такую звездочку на погон. Заходит приятель с газетой: «Ты что делаешь? Ты не ту звездочку цепляешь». — «Ту». — «На, читай». Беру центральную газету, читаю: «Присвоить звание генерал-майора Борисову Михаилу Федоровичу». Вот так в этот день моему полному тезке присвоили звание генерал-майора, а мне — младшего лейтенанта. Дали мне в подчинение курсантский взвод Героев Советского Союза. Ой, намучился я с ними! Все они были в какой-то степени избалованы. Ходили по хуторам, приносили «бимбер». Я однажды двух задержал. Они несли на палках по два котелка. Я говорю: «Вы что?! Опять за самогоном ходили?» — «Да, нет, товарищ лейтенант, за молоком». Смотрю, действительно белое молоко. Через полчаса взвод в дымину пьяный. Они самогон забелили молоком — закусывать не надо. Погода хорошая, служба — не бей лежачего — отдыхай! Я подал рапорт начальнику курсов с просьбой отправить на фронт. Он мне отказал. Через какое-то время еще рапорт — отказал. Третий рапорт — опять отказ. Четвертый рапорт — отказ. На пятый раз вызывает к себе: «Дурак, я хотел жизнь тебе сохранить, а ты этого не понимаешь!» — «Не надо, мое место там». На том он и подписал рапорт. И вот ведь судьба! Я всю войну верил, что окажусь, в конце концов, в Берлине. Тех ребят, которые вместе со мной закончили, разослали обратно по своим воинским частям, а меня, поскольку оставили командовать курсантской ротой, направили в другую часть. Мой корпус был передислоцирован на Данцинг, а ту бригаду, в которую я попал командиром взвода управления артдивизиона, нацелили через Зееловские высоты на Берлин.