Мы еще потанцуем

Он любил Аньес, и она его любила, он только все испортит. Испортит все из-за жалкого грязного любопытства. Из-за гаденького порыва. Двенадцать лет почти безупречного брака — срок немалый и заслуживает уважения. С Аньес он познакомился у себя в корпорации «Уотер», она там работала в приемной. Отвечала на звонки, приносила кофе ожидавшему клиенту, записывала сообщения, заказывала столики в ресторане, когда секретарши начальника были слишком заняты. Всегда улыбающаяся, элегантная. Однажды на корпоративной вечеринке по случаю Нового года — ох уж эта корпоративная культура: мы все большая семья, мы все любим друг друга… — он расхрабрился и пригласил ее на ужин. Она ответила «да» сразу, даже прожевать не успела. Потом, уже в ресторане, призналась, что давно этого ждала, заметила, как он на нее посматривает, робеет и чуть заикается в ее присутствии. Он что, действительно ее побаивается? Он ответил «д-д-д-да», нарочно заикаясь. Она расхохоталась, и он поцеловал ее над блюдом с утиной грудкой. История простая, как в детской сказочке. Дети были разочарованы, услышав ее. Никакой романтики: здоровенный бугай-южанин, бывший регбист, влюбляется в хорошенькую парижскую телефонистку. Продолжение было еще менее романтичным. Они поженились. Свадьба в мэрии, в узком кругу — третья пара в очереди. Свидетельницей Аньес была Клара, он позвал в свидетели сослуживца, некоего Левассёра, с которым даже не дружил. Аньес решила продолжать учебу. Она записалась на курсы бухгалтеров. «Людям всегда нужно считать денежки и сводить баланс». Пока училась, успела родить двоих детей: сперва Селин, потом Эрика. Когда они пошли в школу, стали обедать в школьной столовой, научились правильно писать свое имя и постоять за себя на переменках, она смогла выйти на работу. Ив остался в корпорации «Уотер» на той же должности: мастер сервисного обслуживания. «Вот скука, никакого размаха! — возмущалась Селин. — Папа просто антипод Прекрасного Принца!» — «А ты зря веришь в Прекрасного Принца, — возразила Аньес. — Прекрасного Принца ты сама себе строишь, по кусочку, как Эрик из „Лего“». Антипод Прекрасного Принца… В этот вечер, в «Новотеле», слова Селин молотом стучали у него в голове. Почему — непонятно. Некоторые слова врезаются в память так, словно их выжгли раскаленным железом. Годы идут, а их невозможно забыть. Такие вроде безобидные слова… В этом году к Селин привязалось это словечко, «антипод». Употребляла его к месту и не к месту. А теперь вот в нем проснулся грязный скот и заявил о своих правах. «Давай, ну же, давай… Один разочек. Тебе сразу станет легче. Ты потом забудешь, перестанешь мучиться…» Он схватил куртку, застегнул сумку, прыгнул в машину и гнал как сумасшедший до самого Парижа. Слегка обалдевший от выпитой гремучей смеси. Два раза останавливался на парковках, проветриться, пробежаться вокруг машины, чтобы не заснуть. Все это напоминало утренние тренировки с корешами по овальному мячу, когда они бегали в холодном рассветном тумане по полям вокруг Дакса [45] . Часа в три ночи он добрался до тихой сонной квартиры. Неслышно открыл ключом дверь, чтобы не разбудить детей, на цыпочках прошел по коридору к спальне, мягко повернул ручку двери. Уставился на супружескую постель. Пусто. Аньес не было. Грязный скот оказался прав: она ему изменяла. Ужины у Клары были всего лишь прикрытием. Она ходила к любовнику. Он рогоносец. Рогат… «Начальник станции рогат…» [46] .

45

Город на юге Франции.

46

Цитата из песни Жоржа Брассенса.

Он не осмелился позвонить Кларе.

Он ждал. Она вернулась к половине седьмого утра. Незадолго до того, как проснутся дети. Чтобы успеть скользнуть в постель, не смыв косметику и не почистив зубы. Когда она очень уставала, то не смывала косметику перед сном. Он ворчал, что подушки все в пятнах. Он спрятался за полуоткрытой дверью. Увидел, как она сбрасывает туфли, стягивает джинсы и свитер, снимает лифчик и трусики. Дождался, пока она ляжет в кровать, услышал долгий вздох, когда ее уставшее тело вытянулось под одеялом. И закрыл дверь. Она испуганно вскрикнула.

— Я думала, ты там останешься!

Это уже почти признание, подумал он. На этот раз я ее поймал.

— Я хотел знать. Теперь знаю…

— Что ты знаешь?

— Что ты не ночевала дома. Ну? И где ты была?

Он чувствовал странное облегчение. Подошел, примостился на краю кровати, их кровати. Она села, придерживая у груди одеяло, словно боялась показаться ему голой. Он сорвал с нее одеяло.

— Где была?

— Да у Клары же!

— До шести утра? За идиота меня держишь?

— Ну что ж… Позвони ей. Спроси, в котором часу я от нее вышла…

Теперь уже разозлилась она. Снова натянула на себя одеяло и улеглась, будто все происходящее ее не касается. Потом снова села в кровати и спросила:

— Что не звонишь?

Он тряхнул головой. Он ревновал, но самолюбие у него еще осталось. Особенно не хотелось терять лицо перед ее подружками, которые, небось, и так считают его неудачником. Жалким работягой без гроша в кармане. Способным лишь на то, чтобы возиться с дефективными водопроводными системами, со всякой дурацкой накипью в оросителях, слабым напором в трубах, сломанными программаторами… Мелким служащим, который цепляется за свою должность, боится попросить прибавку к зарплате — вдруг выгонят! Когда они спрашивали, сколько он зарабатывает, приходилось привирать, чтобы не показаться смешным. Ему было далеко до гениального Рафаэля Маты, до великого хирурга Амбруаза де Шольё, а уж до наследника пивоваренной империи Дэвида Тайма вообще как до луны! В день свадьбы он готов был провалиться сквозь землю. Они теснились вокруг него, они разглядывали его и засыпали вопросами, один ехидней другого. «Да это потому, что я первая выскочила замуж», — объясняла Аньес, волоча его к Амбруазу де Шольё и Жозефине. Только с Жозефиной он мог расслабиться. Она была дочкой булочника и не уставала это повторять, что явно смущало достойного Амбруаза, нервно теребившего галстук, когда она рассказывала, как определить, насколько хорошо пропечен хлеб, или сравнивала промышленный и домашний способы брожения, «на заводе пятнадцать минут, а по-настоящему на это пять часов надо! Ну как? Есть разница, а?».

— Набрать за тебя номер, поговоришь?

Она протянула руку к телефону. Он тихо убрал ее руку. Разулся и, не раздеваясь, свернулся клубочком рядом с ней.

— Мне так плохо! Так плохо, что я такой! Обними меня…

На следующий день они решили присоединиться к друзьям, посещавшим занятия по групповой терапии для супружеских пар. Через две недели все они встретились в большом особняке, арендованном специально для этих целей. Тысяча франков за уикенд с каждой пары. Тот, кто мог заплатить больше, платил. Кто не мог — платил, сколько сможет. Их учили рассказывать о своих чувствах от первого лица. Каждый должен был описать свои ощущения, и обязательно в позитивном ключе. Главное — объяснить партнеру свои переживания так, чтобы он понял. Они купили по тетрадке и учились анализировать на бумаге свое недовольство, обиженное молчание, вспышки гнева. Раз в триместр все пары встречались на семинаре: каждый говорил о своих проблемах и о том, как он их решал. Они стали меньше ссориться. Больше разговаривали друг с другом. Ив очень старался, но грязный скот по-прежнему дремал в нем. Аньес уже не посылала его подальше, когда ему вновь становилось хуже, но и от своих девичников не отказалась. «Мне нужен свой садик, мое личное пространство, — объясняла она в тетради. — Детство, подружки, Монруж, мои корни. У тебя же есть регби и твои приятели из Дакса! И я не делаю козью морду, когда ты ходишь на матчи и шатаешься с ними чуть не до утра!»

— Пока, мои солнышки, — бросает Аньес, задержавшись у двери в кухню и помахав им рукой. — Как Селин приготовила, вкусно?

— Макароны как макароны, — бурчит Эрик.

— Ну и вали отсюда, недомерок! — парирует Селин.

— Пошла ты в жопу, засранка!

— Нет, ты слышишь, как они разговаривают! — вздыхает Ив, поражаясь своим буйным отпрыскам. — Если б я при родителях такое вякнул, получил бы по первое число!

Селин пожимает плечами и заговорщицки смотрит на мать.

— Ты красивая сегодня, мамуля! Хорошо тебе повеселиться! — добавляет она, чтобы еще раз показать, на чьей она стороне.

— Пока, милый, — говорит Аньес, склоняясь к Иву и целуя его в голову.

Ей нравится запах его густых черных волос, запах здорового ребенка, которого хочется опекать и ласкать.

Он бледно улыбается в ответ, что означает: мне уже лучше, я справляюсь; в ней поднимается огромная волна нежности к нему, она уже готова предложить пойти с ней к Кларе. Довести ее до самой двери и убедиться, что его тревоги напрасны. Потом она вспоминает, что прежде всего ей нельзя вмешиваться в его проблему. Он должен найти поддержку в самом себе. Это постоянно повторяет психолог.

Она посылает им последний воздушный поцелуй и захлопывает за собой дверь.

В машине извлекает из-под сиденья бутылку шампанского в шелковой бумаге. А хватит одной бутылки на четверых? — вдруг пугается она. Надо было две брать… Как-то богаче бы смотрелось. Она бережно ставит бутылку на соседнее сиденье. Еще совсем холодная… Аньес купила ее в магазине «Николя» [47] рядом с работой. Злится на себя, что приходится таиться, но вздыхает вслух: «Нельзя же все рассказывать…». Она любит Ива. Несмотря на… Даже самая простая жизнь иногда становится сложной. Она не ревнивая. И никогда его не ревновала. Она просто не может представить Ива в объятиях другой женщины. «Думаю, он бы просто не смог, у него бы не встал», — думает она, включая зажигание белого «Рено Р5», и трогается с места, посмотрев, свободна ли дорога. «Может, я за это его и выбрала. Чувствовала, что сильнее, что могу контролировать ситуацию…» Ей неприятна эта мысль, она умаляет ее любовь к Иву. Да, с тех пор как она стала анализировать свои душевные состояния в тетрадке, в голову лезут странные мысли. Все чаще на ее вопросы отвечает тоненький внутренний голосок. Много думать опасно. Раньше она была спокойней.

47

Сеть винных магазинов.

Аньес в последний раз смотрит на себя в зеркальце заднего вида. Все нормально, девочка, порядок. На светофоре зажегся красный. Затормозив, она задумывается: зачем женщины наводят красоту, когда встречаются без мужчин? Соревнуются? Соперничают? Обольщают? Еще год назад она не задавалась такими вопросами. Она готовилась к девичнику, как к любовному свиданию. Ив прав. Машина сзади нетерпеливо сигналит. Аньес смотрит на светофор: зеленый. Она воздевает руки, дескать, не пожар, и машина обгоняет ее, а водитель обзывает дурой и коровой. Она наклоняет зеркальце к себе. Он что, не заметил, как я сегодня хороша? Нет, конечно, куда мне до Люсиль. И до Клары. И до Жозефины, у которой такой вид, словно она готова отдаться первому прохожему. Бедняга Амбруаз! Ей его жалко, но он ее бесит. Всегда такой отстраненный. В дорогом костюме, при галстуке, при своих аристократических манерах и аристократической фамилии. Амбруаз де Шольё де Откур. Жозефина сразу же оторвала от фамилии половину. Не влезала в страховые документы, объясняла она. Потом оторвала и вторую, окрестив мужа Паре. И тем не менее Аньес почти уверена, что именно фамилия и величественная осанка увлекли Жозефину Бризар, дочку булочника из Монружа, к алтарю. Она никогда не осмелилась бы сказать ей это в лицо, но подозревает, что подружка клюнула на вереницу знатных предков, фамильное серебро и социальный статус семейства Шольё.

Мужчины уверены, что соблазняют женщину, но подцепляют-то маленькую девочку. Она вспоминает семейную булочную Бризаров. Мать Жозефины за кассой, отец у печи, а Жозефина обслуживает клиентов в часы пик. «Надень халат, мышка моя, и держи спинку ровно», — увещевала мамаша Бризар дочку, которая, шаркая ногами, раздавала батоны. От старшего сына, Жан-Шарля, она ничего не требовала. Он делал уроки в задней комнате — а вернее, листал «Люи» и «Плейбой», разглядывал голых девиц. Задняя комната служила одновременно гостиной, столовой и кухней. Они ели второпях, сидя на краешке стула, готовые тут же вскочить, если появится клиент. «Даже пописать не успеваю!» — хвасталась мадам Бризар. Жозефина тайком читала книгу за книгой. Хотела после лицея поступать на филологический факультет, но мамаша Бризар ее окоротила: «Литература — это не профессия, это занятие для лентяев». Сама-то она не сидела сложа руки. Надо признать, хлеб у них и правда получался вкусный. За ним в очередь выстраивался весь Монруж. Если они не шли после школы есть блины к бабушке Мата, то собирались там, в задней комнате, за столом, покрытым клеенкой в красных розах. Апельсиновый сок, круассаны, булочки с шоколадом на всех! Слопав все до крошечки, они просили длинный батон, разрезали его пополам, нюхали теплую душистую мякоть и намазывали ее вкуснейшим маслом, доставленным прямо из Нормандии, где родители мадам Бризар держали ферму. «В нашем-то масле никаких гормонов, — возвещала мадам Бризар, — оно вручную сбито, из свежайших сливочек! От коров, которые кушают зеленую сочную травку!» Люсиль забывала про свою диету, Рафа расспрашивал, как пекут хлеб, Клара накладывала себе побольше варенья, а Жан-Шарль разглядывал ножки девочек под столом.

Аньес прикрывает глаза. Словно это было вчера! И она, малышка Аньес — «умница-разумница, скромница наша, никогда словечка поперек не скажет!», как говаривала мадам Бризар. А как я могла вести себя иначе, отзывается Аньес долгие годы спустя и резко выкручивает руль, чтобы не сбить мопед, в последний момент свернувший налево. Оборачивается и грозно смотрит на владельца мопеда, крутя пальцем у виска. Я сразу поняла, что другим девчонкам не соперница. Но все равно выбрала их! Могла бы найти себе подруг под стать. Я все понимала, но несчастной себя не чувствовала… Не помню, чтобы когда-нибудь ревновала или завидовала. Наоборот, гордилась, что я их подруга! Ну, комплексы-то были, раздается внутри тоненький тетрадочный голосок. Порой тебе бывало обидно. Тебя всегда выслушивали в последнюю очередь, да к тому же ты была обязана со всем соглашаться. Ты, лживая девочка, так старалась понравиться, так подстраивалась под чужое мнение. «Вот ведь сволочь», — отвечает Аньес голоску, который уже ни за что не хочет молчать.