Мы - инкубаторские

Осторожно, стараясь не скрипеть панцирной сеткой, Яцик встал с кровати и лег на пол. Большое мокрое пятно начиналось у его кровати и тянулось, извиваясь тонкой струйкой, через проход под соседнюю кровать, где и образовывало лужу.

Секунду Яцик раздумывал. За тряпкой идти было далеко, да и небезопасно. Кто-нибудь обязательно проснется. Тогда Яцик сдернул висевшее внизу на спинке кровати полотенце для ног и принялся, ползая по полу, вымакивать лужу. Вскоре полотенце отсырело и больше не впитывало влагу. Яцик в отчаянии взял собственные носки. Когда лужа, наконец, была насухо вытерта, он скомкал носки и полотенце и, стараясь не сдавливать их, сложил в проходе. То ли от холода — майка и трусы были мокрые, — то ли от страха, что кто-нибудь застанет его за этим занятием, Яцик покрылся гусиной кожей. Мелкая изматывающая дрожь трясла его от кончиков пальцев на ногах до макушки.

Теперь оставалось самое трудное. Стараясь не шуметь, медленно-медленно Яцик скатал матрац вместе с простынями в один большой рулон и опустил его в проход между кроватями. Внутрь сунул мокрое полотенце и носки. Сняв покрывало со спинки, он аккуратно прикрыл голую сетку и в изголовье поставил, как положено, подушку.

Только сейчас Яцик позволил себе немного передохнуть. Усевшись на свернутый матрац, он в который раз осмотрелся. Всё тихо. Все спят. Кажется, на этот раз ему повезет.

Глубоко вздохнув, Яцик приподнял сверток и на цыпочках побрел вдоль кроватей к выходу. Сейчас могло решиться все. Достаточно было кому-нибудь приоткрыть глаза… Но нет… Притворив за собой дверь спальни, Яцик быстро пересек игровую комнату. Сюда выходили двери сразу четырех спален. За окнами уже совсем рассвело. С минуты на минуту подъем. Быстрее по лестнице вниз. Тяжелый сверток оттягивает руки. Мокрая майка кажется совсем ледяной. Всё — площадка первого этажа. Сжавшись, Яцик делает шаг по коридору, еще шаг… Назад дороги больше нет. Впереди фойе и сбоку дверь в сушилку. За столиком в углу фойе, где обычно сидит дежурный воспитатель, никого нет. «Повезло!» — обрадовался Яцик и шмыгнул в сушилку. Разложить матрац на толстых горячих трубах было делом одной минуты. Здесь же он развесил простыню и носки. И вдруг за спиной Яцик услышал чье-то дыхание. Он испуганно оглянулся…

В дверях стоял Дим Димыч, или, как его звали за глаза, Контуженый. Он был пожилой, и, видимо, его действительно когда-то на войне контузило, во всяком случае, так трепались пацаны. Поэтому теперь всякий раз, когда Дим Димыч нервничал, его седая голова конвульсивно дергалась вверх-вниз, словно он хотел кому-то сказать: «Да-да-да-да». Ребята часто специально дразнили его, чтобы понаблюдать, как Дим Димыч будет клевать носом. Хотя, если честно, его любили за то, что он знал и умел рассказывать множество историй.

Дим Димыч некоторое время молча разглядывал Яцика, затем, круто повернувшись, бросил на ходу:

— Пошли!

Яцик съежился и пошел, лихорадочно выискивая оправдания, почему он до подъема оказался в сушилке…

Дим Димыч завел Яцика в воспитательскую, маленькую опрятную комнатку с кроватью, креслом, большой лампой под красивым зеленым абажуром. Здесь дежурный воспитатель коротал ночь.

Яцик остановился у двери, не решаясь шагнуть на запретную для него территорию.

— Чего стоишь? Садись, — Дим Димыч кивнул на кресло. Яцик на цыпочках прошел в глубь комнаты и осторожно, стараясь не касаться мокрой майкой спинки кресла, присел на краешек.

— И вся королевская рать… — проговорил задумчиво Дим Димыч, сверху вниз пристально разглядывая съежившегося Яцика.

«Двинулся», — вяло испугался Яцик, вспоминая все, что слышал от пацанов о Дим Димыче. Тем более что у Дим Димыча вдруг затряслась голова и он рывком сдернул с застланной кровати покрывало, так, что подушка улетела на пол. Яцик привстал, еще не решив для себя — бежать ему или оставаться. Тем временем Дим Димыч так же, рывком, содрал с кровати одеяло и накрыл им Яцика. А потом, толкнув в грудь, вжал в кресло:

— Сиди!

Затем он полез куда-то в угол и достал большой термос. Отвинтил крышку, роняя что-то металлическое — ложки? — извлек из шкафчика чашку и плеснул туда пахучего горячего чая. И, чуть не расплескав, сунул Яцику:

— Пей!

Гулко прохрипел-просипел горн. Подъем. В коридорах раздались первые шаги. Яцик сидел, судорожно вцепившись в горячую чашку, и думал о том, что чудесное, теплое, ворсистое одеяло пропитается теперь его противным вонючим запахом.

— Пей, — затряс головой Дим Димыч и вдруг улыбнулся. Яцик в ответ тоже слабо улыбнулся и попробовал пить, но его зубы стучали по краешку чашки, и он никак не мог перестать думать, что теперь всё: и одеяло, и эта чашка, и кресло — всё будет пахнуть мочой.

Дим Димыч сел на развороченную постель прямо напротив Яцика и тоже принялся пить чай из крышки термоса.

За дверью воспитательской тяжело прогромыхали чьи-то шаги. Яцик невольно вздрогнул — шаги принадлежали директору интерната Щербе.

— Па-а-а-дъем!!! — раздался его крик.

Яцик представил, как сейчас Щерба врывается в палаты и сдергивает на пол тех, кто не успел проснуться. А их матрацы вместе с подушками и простынями летят в лестничный пролет.

— Я безвольный человек, — вдруг произнес Дим Димыч и улыбнулся. Яцик удивленно приподнял глаза.

— Да, я безвольный человек, — повторил Дим Димыч, вздыхая. — Я должен вставать в пять утра, как советуют врачи, делать зарядку, потом пробежку не меньше получаса, после — контрастный душ. Иначе… — Дим Димыч запнулся. — Но мне нужен компаньон. Я живу здесь, на Авиационной, неподалеку. Завтра в пять я жду тебя на стадионе. Согласен?

Не то чтобы выражая согласие, а скорее от неожиданности предложения Яцик кивнул головой. Дим Димыч долил себе и Яцику из термоса чая:

— Но смотри, — Дим Димыч прищурился, — уговор дороже денег. Верно?

— Верно, — проговорил Яцик, еще не веря в серьезность предложения.

— А чтобы ты нечаянно не проспал, я буду оставлять дежурным воспитателям записку и тебя будут будить. А то как же это? Я встану ни свет, ни заря, а тебя нет. Нехорошо?

— Нехорошо, — сказал Яцик.

Дим Димыч, протянув руку, потрепал его по макушке, и, быть может, впервые в жизни Яцик забыл подумать, что теперь ладонь Дим Димыча будет чем-то пахнуть.

ЛЮБОВЬ

Эрик Пустовойтов влюбился в Мальвину. В нее нельзя было не влюбиться. Во всяком случае так считал Эрик. Во-первых, Мальвина была красивая. У нее были большие карие глаза, слегка курносый нос и длинные волосы. Во-вторых, она не походила на остальных девочек — спокойная, ко всем почему-то обращалась на «вы», никогда ни у кого не списывала, в игры с другими девчонками не играла. Из-за этого некоторые считали, что она зазнается и много корчит из себя. Эрик помнил, как классная на уроке математики завела ее в класс:

— Ребята, это Оля Рудзикайте, новенькая, знакомьтесь.

Девочка, наклонив голову к плечу, обвела глазами всех ребят. И Эрику показалось, что если он встретится сейчас взглядом с Мальвиной — так ее потом прозвали, — то та сразу догадается, как она ему понравилась.

Мальвина сидела в среднем ряду за второй партой, и Эрик, осторожно скосив глаза, мог незаметно для других разглядывать ее. На душе у него в такие минуты было светло и празднично. Его распирало безотчетное желание: засунув два пальца в рот, оглушительно свистнуть, чтоб у математички мел вывалился из рук, или сделать стойку на голове, но вместо этого, тяжело вздохнув, он отворачивался к окну и принимался рассматривать прохожих. А один раз Мальвина, видимо, почувствовав на себе его взгляд, обернулась. На секунду их глаза встретились, и еще долго потом, вспоминая тот миг, Эрик чувствовал, как сладко замирает у него сердце. Ему было стыдно неизвестно за что и хотелось дурачиться, петь или плакать. И тогда Эрик написал Мальвине записку.