Мы из Игарки. По следам авторов и героев книги

Каким вышел игарский паренек из этого сурового испытания?

Сейчас Северо-Енисейский, или Соврудник, как величают его по старинке, — центр золотодобычи, и горно-обогатительный комбинат, разительно изменив таежный пейзаж, принес с собой новые современные профессии для детей и внуков таежных искателей фарта.

Степан Перевалов золота не мыл, старательством не пробавлялся. В 60-градусный мороз валил лиственницу и кедр. С тайгой сжился, сроднился за эти десятки лет. Привык к труду тяжелому и непростому: рубка, валка, доставка леса — все здесь нелегко. Диплом в техникуме защищал по теме, нужной для его бригады — «механизация ручного труда при погрузке трехметрового леса». Внедрили в практику без заминок. Однажды семнадцать рацпредложений за год внес и осуществил. На ВДНХ первым из района ездил, депутатом поселкового Совета избирали его жители рудника.

Листаю почетные грамоты: лучшему электропильщику, бригадиру лучшей комплексной лесозаготовительной бригады, участнику слета лесозаготовителей, ударнику коммунистического труда, бригадиру комплексной повало-трелевочной бригады, техруку участка. Поражают проценты выполнения плана — 146, 147, 203! Нет, только представьте: тайга, мороз за 50, снег на лету замерзает, металлический ломик от удара, как стекло, рушится. И — 200%! К такому труду Перевалов был готов загодя. Вот как ведет себя его герой (а в нем угадывается сам Степа) в уже упомянутой финальной главе книги: «Он не отступает ни перед чем. Нужно плыть по Енисею, — пусть волны, пусть шторм — он плывет. Захотелось погулять на лыжах, — пусть ночь, пусть пурга, пусть 50-градусный мороз — он идет. Почему? Да потому, что если прятаться от опасностей, не будешь уметь с ними бороться… Он хорошо знает, что бороться со льдами, морозами, снегом и бурями — не шутка. Знает, что наши авиаторы, исследователи, моряки и полярники показывают чудеса мужества, геройства и выдержки, выполняя поручения своей любимой Родины, ее народа, ее правительства. И все это делают самые сильные, самые мужественные, самые преданные, самые твердые люди».

И тогда, в детстве, и сейчас, перечитывая книгу, я представляла Степана Перевалова русским богатырем, обязательно сажень в плечах и двухметрового роста. А встретил меня маленький, худенький человек, забайкальские черты лица да плюс узенькая бородка делали его схожим с азиатским акыном. На следующий день он уезжал в тайгу, в свой привычный балок: остался Перевалов после пенсии сторожить тайгу, теперь неделю — там, неделю — дома, ведь лес требует любви, заботы, тогда и сам платит тем же.

— Дед, а дед, а правда, что ты всего Блока и Есенина наизусть знаешь? — спрашивает гостящий у Степана Акимовича племянник.

— Ну, знаю, а что тут особенного?

— И Пушкина?

— И Пушкина, и Маяковского, и Светлова, и Евтушенко тоже. Да ты бы делом занялся: для беличьих канканов обязательно белые грибы нужны. Насушил бы!

Из окна переваловской квартиры, что на втором этаже деревянного, крепкого дома, видна тайга. В пятнадцати минутах ходьбы — Кедровая гора. А там — грибов тьма, брусники, черники, голубики — поляны. Еще дальше — в Пите, Тее, Олоноконе — хариус ловится.

— Края наши не только золотом славятся, — Перевалов явно гордится. — И охотничать здесь славно: Бывало, и с мишкой встречался. Белкую понемногу: охотник-любитель, четыре собаки у меня. По 50 белок в сезон. Случается и соболь, норка. Брусники обязательно по 50 килограммов сдаю. Да у нас летом пряно в тайге и грибы солят, и варенье варят — специальные бригады работают. Откуда брусника в столицы идет? От нас! И рябчики к ней — тоже. У нас тут один знакомый таежник в Москве в ресторан интуриста зашел, заказал блюдо с мудреным названием — ему подрябчика принесли да две ложки брусники — 7 рублен заплатил. Потом рассказывал — по всей тайге смеху было.

Говорили обо всем, кроме одного. Уже перед прощанием, угадывая мой незаданный вопрос, Перевалов подытоживает: — Жалею ли, что сорвалась мечта? Что не стал писателем-журналистом? Нет, не жалею, и не жалел никогда. В другом себя нашел. И Арктику, видите, все равно завоевал.

Ошибка Гоши Шамова

22 июня 1940 года, когда до начала страшной войны оставался ровно год, Гоша Шамов получил аттестат зрелости. До утра гуляли ребята но берегу Енисея, мечтая и любя весь огромный мир, а с рассветом по дошел к пристани колесный пароход «Мария Ульянова», и поплыл пассажир Шамов покорять этот мир. Конечно же, путь был в Москву.

Уже в поезде сосед по купе, пожилой геолог, пожалел приглянувшегося ему паренька (денег нет, одет более чем скромно, очки минус), посоветовал сойти в Казани: университет старейший, притом особенный — Ленин учился, факультет историко-филологический есть, научные силы — первоклассные. Да и жить полегче будет.

Так Гоша оказался в Казани. В университет его приняли. Поселился в общежитии, которое сам и строил после занятий. Потом приехала мама, устроилась работать в пароходстве конюхом, Гоше после отличного окончания первого курса дали именную стипендию. Словом, жизнь устроилась. Но грянула война. На фронт Гошу не взяли: с таким зрением не то что в армии, в академической-то аудитории делать было нечего: грозила слепота. Но Гоша держался: за пять лет учебы он лишь один раз опустился до отметки «хорошо» — всегда были «отлично» по всем предметам. По ночам работал вахтером в эвакуированном в Казань Вавиловском институте, как называли Институт физики АН СССР, днем слушал лекции академиков Б. Д. Грекова, Н. С. Державина. И. И. Толстова.

Впоследствии, уже будучи проректором университета, деканом, заведующим кафедрой — административной работе отданы два десятилетия, — Георгий Федорович в своей педагогической практике не раз обращался к опыту своих великих учителей. Теперь у самого Шамова немало учеников среди коллег. Многие из них пошли дальше своего учителя. И такая диалектика не обидна.

Сам Георгий Федорович в последние годы торопится завершить докторскую — ведь годы уже немалые! — по теме «Возникновение и становление марксистского направления в русской исторической мысли», много работает над историей своего всемирно известного Казанского университета.

Мне он рассказывал, что все сорок с лишним раз, когда съезжались абитуриенты, просматривал он втихую списки: все искал игарчанина, мечтал помочь неизвестному пареньку. А приехала девочка, и не из Игарки, а с Кузбасса. И Шамов, конечно, на нее внимания не обратил. И это было ошибкой. В чемоданчике девочки хранилась книга, на которой рукой Анатолия Матвеевича Климова сделана надпись: «Моей дочери Иринке. Расти и ты такой же смелой. Люби Родину так же, как эти ребята. Папа».

Ирина Климова закончила исторический факультет, деканом которого был Г. Ф. Шамов, сама стала кандидатом исторических наук. Ирина Климова родилась в ноябре 1935 года в Красноярске, в те дни, когда ее отец с головой ушел в дела игарской пионерии. Отца она знает по рассказам да письмам, которые пятьдесят без малого лет хранит ее мама Елизавета Илларионовна. Их много — десятки! — узких полосок, вырезанных из школьных тетрадей, вырванных из походного блокнота.

Письма к «луце пирипче»

22/Х—35 г. «…Ты права, говоря, что я опять загорелся, но на этот раз еще сильнее, кажется. Честное слово, я сплю самое большее 4–3 часа и опять сажусь за стол… Не ругай меня за это — не могу я иначе: такая дурацкая натура… Книга получается, кажется, неплохой. Я привезу с собой оригиналы и покажу тебе».

16/I—37 г. Москва. «Лизушка с Ирушкой! Вот и уезжаю в Питер. С книгой… Вчера был в ЦК комсомола на приеме у А. В. Косарева. Когда я сказал, что буду просить у ЦК шефствовать над книгой игарских ребят, он ответил: «Мы не только шефство возьмем, а издавать ее будем сами, а вас просим отдать ее нам в издательство».

Мое желание — показать книгу Маршаку — одобрил.

Живу вообще, с точки зрения человеческой, отвратительно: ем один раз в сутки и то всухую (то в метро, то в закусочной, а то просто на улице у ларька)».

30/I—37 г. Ленинград. «Моя Лизушка! Ну дела, кажется, подходят к концу. Очень скоро теперь я освобожусь совсем. Сейчас заканчиваю работу над рукописями, останется только техоформление, которое будет протекать уже без меня. Сегодня я уезжаю в Детское Село к Маршаку на дачу.

…Как обстоят дела? Я уже, кажется, писал, что книга произвела фурор в здешних литературных кругах. Все пророчат большое будущее, и она его, несомненно, получит. С. Я. Маршак принял книгу в свои руки, как светило, он трясется над ней. При таком отношении к ней я совершенно спокоен за ее судьбу. Выпускают ее к 20-летию Октябрьской революции — как подарок годовщине, как образец нового творчества в детской литературе.

К работе привлечены самые лучшие силы издательства ЦК ВЛКСМ.

…Я (первый раз в жизни) сейчас стал модным человеком в Ленинграде. Это при моем состоянии… приносит мне мало радости. В гостинице у меня, если я свободен, постоянно народ — журналисты, газетчики, киношники. Пишут в газетах. На днях организуют в здешнем Дворце пионеров встречу мою с пионерами. Сейчас снимают в кино со звукозаписью. В книгу я написал, говорят, хорошее предисловие».

11/II—37 г. Ленинград. «Не берусь утверждать, что нет больше людей, которые подобно мне с равными усилиями работали бы так, как я последние три года. Я затаил глубоко в себе мечту написать 2–3 книги, такие, чтобы мне не стыдно было подписать их своей фамилией. И вот началась сумасшедшая, адская работа внутри себя. Надо было скрывать это — иначе была опасность прослыть выскочкой и тщеславным. Я это скрыл, скрыл даже от тебя. Днем и ночью, даже во сие, Лизуша, я видел свои будущие книги. Меня сжигал зуд творчества. Помнишь, я написал книгу — целую книгу о Таймыре… Где она? Я изорвал ее, Лиза. Я понял, что она ничтожна, что я могу делать лучше, и порвал ее».