Мы, кажется, встречались где-то?

Эта дружба, как и многие мальчишеские дружбы в таких обстоятельствах, пошла на убыль. Неразлучные до этого, они встречались теперь только на уроках, за последней партой у окна, или, как любят говорить почти все преподаватели: «Эй, на Камчатке!». И хотя делали вид, что ничего не произошло, но «школьный телефон» уже всем раззвонил, и их старания перед лукаво поглядывающими одноклассниками были тщетны.

Да что там «школьный телефон», если на длинных переменах Женька с Мариной постоянно гуляли вдоль серебристых кустарников маслин вокруг школы и если из дома и обратно брели всегда вместе, хотя иногда с ними и шел Мишка, но портфель-то ее нес он. Почти каждый день на закате их можно было увидеть где-нибудь среди скал у моря, а проводив алый диск солнца за горизонт, еще долго бродили по пустынным пляжам, болтая без умолку, или молчали весь вечер, для них это было неважно. Расходились по домам поздно, и он еще долго сидел под ее окнами, ожидая, когда в них погаснет свет. Женькина мама, не спавшая каждый раз до его прихода, смотря на горящие алым пламенем губы от поцелуев и особенный блеск в глазах сына, тихо вздыхала…

Когда в памяти день за днем проплыли события от того жаркого первого сентября до этого леденящего вечера, он огляделся по сторонам и вздрогнул. Невского не было и в помине, стоял посреди сквера, у площади, на первый взгляд незнакомой. Левей от нее господствовало здание, в котором он все же признал Ленсовет. Как сюда попал, совсем не помнил, но в голове шумел запах бензина, и поэтому решил, что приехал на каком-нибудь автобусе, при этом равнодушно подумал, что наверняка ехал без билета. Промокшие ноги от ходьбы по талому снегу начинали коченеть. Хотелось курить, но измятая в кармане пачка оказалась пуста. С досадой скомкав ее и не найдя урны, в сердцах швырнул под ноги. Справа на углу, сквозь голые ветви сквера приветливо светилась стекляшка кафе-бара, и с его теплым, из-за бордовых штор светом, влилось традиционное желание в таких ситуациях – «напиться вдрабадан». Женька стоял, не двигаясь с места, тихо повторяя: «Нет! Это слабость! Нет!», – а когда до боли замерзшие ноги сами понесли на манящий огонек, он упорно доказывал себе, что идет только за сигаретами.

Заведение было разделено на две части. Одна половина, в которую попал Женька, ничем не отличалась от обычных кафе-забегаловок, с небольшой очередью желающих согреться чашечкой горячего мутного кофе с далеко не горячего вида коржиками. Есть не хотелось, давило в виски от потребности в никотине, и это желание усилилось, потому что из-за деревянной решетчатой перегородки, отделяющей забегаловку от злачного заведения, у которой стоял с натянуто-деловым видом пожилой швейцар, тянуло пульсирующим под бьющие звуки музыки дымом сигарет. Женька замер в нерешительности, последний раз сидели в баре с Мариной перед отъездом в Ленинград. То был грустный вечер, забившись в самый дальний уголок, в полумраке молчали, смотрели друг другу в глаза, ища в них ответы на многочисленные вопросы, которые поставила перед ними матушка-Жизнь, выпустив из школьных коридоров на дорогу самостоятельности с множеством распутий. «Ну вот, на эти вопросы нашлись ответы», – грустно подумал Женька и поймал на себе небрежный взгляд швейцара, тот явно ухмылялся при виде его нерешительности, и то ли поддавшись соблазну, то ли назло этому надменному стражу, скинув куртку в маленьком гардеробе, он шагнул за деревянную перегородку…

___

– Эй, соня! Давай поднимайся! – голос летел издалека, и хотя был приглушен закрытой дверью, но все же оказался достаточно звонок и требователен, чтобы выудить его из сна.

Женька скинул с лица одеяло, вытащил из-под него только одну руку, но почувствовал всем телом холод этого утра. Раздался толчок в дверь, она приоткрылась, и из-за нее показалось что-то странное. Краем глаза ухватил: беспорядочное сплетение железа, золотых девичьих волос, сквозь какую-то массу светло-желтого на него смотрели два огромных, буквально синих глаза, и аккуратненький ротик с пухленькими, чуть капризными губками, изрек:

– Эй, ненормальный, ты знаешь, сколько время?

– У меня же есть имя, Светлана.

– Ну, уж простите, Евгений! Хотя, ты правда чуток, это… Ну ладно, валяйся пока, буду уходить, разбужу.

– Куда уходить? – Женька резко обернулся к двери, натягивая на нос одеяло, но голова уже исчезла. Как он понял, эта мешанина: наложенной на лицо маски, бигуди, волос, глаз и алых губок – есть голова в процессе подготовки к дневной эксплуатации в окружении ее почитателей и обожателей. «Этакий утренний полуфабрикат», – подумал Женька и вспомнил, как по часу, а то по два терпеливо ожидал на скамейке у крыльца, увитого виноградом, Маринку, пока она собиралась. Решил, что здесь до завершения процесса можно еще три раза выспаться, только: скамейка, крыльцо, виноград, сна уже точно лишили.

Скользя взглядом по комнате, разглядывал те немногочисленные атрибуты современности кельи, в которую проказница судьба занесла его. Тахта под Женькой была просторна, но жестка, видимо, из-за экономии искусственных материалов. Его окутывал огромный клетчатый плед сверх простыни, как и подушка – с бело-розовыми цветочками. Под ними было тепло и уютно, а за пределами этого маленького убежища царила прохлада, которая, как казалось Женьке, гармонирует со всей остальной обстановкой. Подумал о том, что дома под лучами весеннего солнца уже вовсю цветет миндаль, и от этой мысли стало еще более зябко, и даже почудилось, что на темно-вишневых, скорей всего – финских обоях, выпал иней в виде серебристого орнамента. На стене был распят кнопками огромный плакат с кричащей надписью – Suzi Quatro. Плакат был глянцевый, бликовал, и чертовка Сюзи во весь рост казалась оледеневшей. Как обычно, в черном кожаном с блеском костюме, с бас-гитарой наперевес, бесчувственная, неприступная улыбка, ее можно было назвать – «Джокондой двадцатого века». Тут же припомнилось, что когда-то эта кричащая на весь мир девчонка была Маринкиным кумиром, и та мучила его долгими вечерами, упорно требуя научить играть на гитаре, но учеба не пошла, быстрая перемена музыкальных предпочтений тянула за собой, нелегкую порой в реализации для Женьки, цепочку идей и желаний любимой. С улыбкой вспомнил, что последняя идея-фикс была под кодовым названием: «Уходим в Африку». Она была связана с наступлением по всему миру стиля «диско», вплоть до цвета кожи, и Женька, снисходительно относясь к выдумкам своей чудачки, покорно с утра до вечера жарился рядом на пляже, пытаясь приобрести негритянский окрас. Потом подолгу не мог уснуть из-за горящей кожи, пахнущей вылитой на нее для облегчения мук сметаной… С трудом вырываясь из этих мыслей, Женька поймал себя на том, что вопреки воле, о чем бы он ни подумал, память возвращает и возвращает его к Марине, глумясь, сыплет соль на стонущую рану, и увернуться от этого кажется невозможным, и это уже становится пыткой. Отгоняя воспоминания, покрутив по сторонам головой, увидел еще ряд подобной плакату мишуры, создающей атмосферу дефицитной модности бытия. Массивные колонки музыкального центра Sharp, когда-то его голубая мечта, низкий столик завален журналами мод и еще какими-то кричащими зарубежными обложками, несколько дисков в ярких конвертах лежат задуманно неаккуратно, чтобы подчеркнуть всю небрежность отношения к подобной дорогой мелочевке. Тут Женька вздрогнул от резко задребезжавшего телефонного звонка. Звук был почему-то глухой и непонятно откуда. Проследив извивающийся черной змейкой по желтому паласу шнур, понял, что телефон в кресле и завален его вещами. Пришлось встать, укутавшись в плед, так как вряд ли кто-нибудь, кроме него, услышит этот звонок. Раскопав красненький аппарат, снял трубку.

– Доброе утречко, Светик! – ударил молодой мужской голос в ухо так, что пришлось чуть отнести динамик в сторону.

– Доброе, – буркнул Женька в ответ и, видно, немного смутил товарища на другом конце провода своим баритоном, далеко не похожим на голос хозяйки квартиры.

– А это что за явление? – во фразе сквозила надменность.

– Да как бы сказать, чтобы не обидеть? Сам-то чьих будешь? – здесь Женька, видимо, перегнул, воспользовавшись манерами Борьки, потому что товарищ вспылил.

– Да ты, я посмотрю, хам! Но кто б ты там ни был, скорей всего, очередное романтическое Светкино увлечение…

– Да нет, судя по всему, чересчур обыденное, – перебил Женька его иронию. В этот момент трубка из рук выскользнула и, обернувшись, он увидел Светлану, к великой радости опознания, уже без лимонной маски на лице и с наполовину убранными бигуди.

– С кем это ты успел уже поцапаться? – спросила она, поднося трубку к маленькому нежному ушку под еще не расчесанным локоном.

– М-мда-а! – сказано было с каким-то свойственным, наверное, только ей мурлычущим высокомерием, но самодовольная улыбка через секунду слетела.

– Аленька, радость моя, здравствуй, дорогой! – в ее глазах Женька поймал испуг, но через секунду она с собой совладала, и игривый голос наполнил гулкую комнату.

– Какой хам? А, этот! Он не хам, не кипятись зря, он просто мальчик со странностями…

Поняв, что столь лестные отзывы звучат в его адрес, Женька укутался поплотней в плед и хотел уже было выйти из комнаты, но Светлана рукой остановила его и повелительно усадила на тахту.

– Где? В стекляшке на Петроградской. Он? Ничего, хотя и какой-то слегка ненормальный, – будучи только наблюдателем разговора о нем, Женька почувствовал себя в дурацкой ситуации, к тому же Светлана с какой-то ехидцей ему улыбалась, и, чтобы снять скованность своего положения, он скорчил рожу идиота, примерно как Бельмондо в фильме «Чудовище». Это вылилось в бурную реакцию на ее лице, но голос даже не дрогнул:

– Да, конечно, Алик. Хотя, он мне чем-то нравится… – а вот этот пассаж Женька уже не понял и, почувствовав себя очевидно лишним, решительно встал и вышел из комнаты, когда почти закрыл за собой дверь, вдогонку донеслось:

– Алик, только без пошлостей!

В прихожей по пластиковым панелям, с рисунком под дерево, в бликах скользил все тот же холод искусственности. Отыскав средь дверей ванную комнату, скинул плед и, став под душ, открыл горячую воду. Падающий поток согрел, кровь разбежалась, и в ее разгоряченном беге кадр за кадром замелькали в голове события вчерашнего дня: и Борька с приготовлениями к вечерней «баталии»; и междугородка с возмущенными взглядами очереди; и пустая пачка сигарет на Петроградской, которая заставила шагнуть за деревянную решетку бара…

…В сизой пелене сигаретного дыма, укутавшись в полумрак, рассекаемый прожекторами цветомузыки, шуршала приглушенными голосами коктейлевшая публика. Стоя у бара в ожидании, пока разрумянившийся от суеты бармен в накрахмаленной белой рубашке с маленькой черной бабочкой, которая ему явно не шла, манипулировал бутылками, создавая смесь под названием – коктейль «Звездный», Женька нащупал в кармане жменю неиспользованных пятнадцатикопеечных монет. Однако, когда бармен, скривив лицо в гримасе, изображающей знание своего дела, швырнул заключительный кусочек льда, трубочку и загробным голосом изрек: «Трояк!» – Женька достал последнюю пятерку и, заплатив еще за пару пачек сигарет, осмотрелся по сторонам. У стойки все места были заняты, и две девицы, искусно спрятавшие черты своего истинного лица под слоем косметики, умоляли бармена: