Мы не сеем колючек

Глава 12

Для Сейиды началась новая жизнь. Правда, и в доме устаза [16] Мухаммеда эс-Самадуни работы было предостаточно. Как и у хаджи Бараи, она мыла, стирала, убиралась, ходила за покупками. И все же Сейида могла без колебаний назвать себя счастливой. Она словно не чувствовала усталости — некогда изнурительный труд теперь приносил ей радость. Хозяева относились к девушке как к своей: не приказывали, не ругали и не то, чтобы ударить, а и замахнуться-то себе не позволяли.

16

Учитель, почтительное обращение к образованным людям.

Сейиду поражали отношения, царившие в этой семье, — никакого подчинения, ни капли угодливости. Глава семьи — господин Мухаммед казался ей человеком не от мира сего. Хозяйка иногда ворчала на него, но Сейида видела, что она обожает мужа. Дети разделяли ее любовь и радовались, когда отец бывал дома, но это не мешало им жить своими собственными интересами и заботами. Хамди пребывал в каком-то вечном увлечении миром, исполненным для него радостных откровений. Рядом с ним Самиха казалась нерешительной и притихшей, словно она постоянно прислушивалась к другой, невидимой жизни, происходящей в ее душе. В доме эс-Самадуни не стеснялись употреблять порой довольно крепкие выражения. Но в их устах эти слова, прежде казавшиеся Сейиде лишь признаком крайнего гнева, принимали совсем другие оттенки: шутливости, оживленности, а чаще всего просто служили обозначением понятий, к которым они относились.

Теперь Сейида переживала семейные горести и радости вместе со всеми домочадцами. Она не чувствовала себя служанкой — ведь даже работы по дому выполнялись всеми наравне. Мать с дочерью помогали прибираться, Хамди выбивал ковры, а иной раз ходил и на рынок, если Сейида бывала занята стиркой или мытьем окон. Словом, прошло совсем немного дней, а Сейиде казалось, что она живет так чуть ли не от рождения, словно никогда и не было мрачных лет, проведенных в услужении у Умм Аббас.

Глава семьи («Мухаммед» — как называла мужа хозяйка, «папа» — как обращались к нему дети, «устаз» — как именовали его посетители или «господин мой» — в почтительных устах Сейиды) работал в газете. Поначалу она не понимала, что это значит — «работает в газете», но вскоре догадалась: он пишет то, что печатают на больших листах бумаги в типографии Бараи. Каждую неделю Хамди приносил отцу свежую газету, а тот отрезал одну из страниц и клал поверх пухлой пачки, хранившейся в шкафу в гостиной.

Довольно часто Сейиде случалось видеть, как господин работает: быстро наносит на бумагу длинную вязь непонятных закорючек, расставляет какие-то значки и складывает, чтобы нести в газету, где все это печатается на других, огромных листах и уже с обеих сторон.

Однажды на такой вот газетной странице, которой она протирала стекло, Сейида заметила фотографию хозяина. Девушка обрадовалась и тут же поделилась открытием:

— Посмотри, госпожа, портрет господина Мухаммеда!

— Где ты взяла эту газету? — испуганно воскликнула хозяйка.

— На кухне.

— Как она там оказалась?!

— Не знаю. Просто валялась вместе с другими бумагами.

— Ну, слава Аллаху, вовремя заметили.

Если бы Сейида не знала их отношений, то уже из этих нескольких фраз могла бы легко понять: самое драгоценное для госпожи — ее Мухаммед и все, что он пишет и делает.

Господин Мухаммед был удивительным человеком, совершенно не похожим на всех остальных мужчин, когда-либо знакомых Сейиде: ни на отца, ни на хаджи Бараи, ни на кого другого. Высокий, широкоплечий, с темным ровным загаром, он начинал день гимнастикой, словно какой-нибудь борец или боксер. Раздевшись до пояса, хозяин ожесточенно работал с гантелями или растягивал резиновый эспандер. Можно было подумать, это самое важное дело в его жизни. И каждое утро госпожа спрашивала дочь:

— Ты разбудила отца, Самиха?

— Он уже занимается гимнастикой, мама.

— И как ему не надоест!

Все это говорилось достаточно громко, чтобы муж слышал, но тот пропускал мимо ушей ворчание жены и безмятежно продолжал свои занятия. Затем, даже не накинув халата, он бежал в ванную, провожаемый укоризненным восклицанием хозяйки:

— Вот безобразник!

Она тут же бросалась занавешивать окна.

— Опусти шторы в гостиной! Что соседи скажут?! — кричала она Сейиде.

Но хозяин не обращал никакого внимания на эти причитания, а уж тем более на то, что скажут соседи. Он плескался под холодным душем и напевал: «О свет очей моих ясный!» На этом его чудачества не кончались — хозяин выскакивал из ванны и в чем мать родила летел в свою комнату, горланя на ходу: «Ты с ума меня свела, душа моя!» А хозяйка взывала к дочери:

— Самиха! Быстрее неси полотенце, не то он все ковры зальет!

Дочь кидалась вдогонку и со смехом кричала матери:

— Да он уже все на свете намочил, не то что ковры!

Наконец возмутитель спокойствия закутывался в полотенце.

— Что ты натворил, папа?! — укоризненно говорила Самиха.

— Принял душ.

— Все комнаты в лужах!

— Ничего, высохнут.

Тут только он замечал ворчание жены.

— Чего это мать раскричалась?

— Ты бы еще вокруг дома побегал в таком виде!

— А что тут особенного?

— Соседи могут увидеть.

— Откуда?

— Все окна открыты!

— А зачем им заглядывать в наши окна?

— Просто так! Случайно.

— Ну и пусть смотрят! Я у себя дома.

И все повторялось каждое утро: господин Мухаммед занимался гантелями, плескался под душем, напевал и дразнил домочадцев; Самиху он называл «старухой Зубейдой», жену — «госпожой советницей», сына — «виночерпием», а Сейиду — «всезнайкой». Сейида только диву давалась: и какое удовольствие находит этот умный, образованный человек в этих мальчишеских дурачествах? Лишь позднее ей стало понятно, что устаз Мухаммед не притворяется — он действительно сумел сохранить в сердце веселый задор юности. Поддразнивания его были неизменно добродушны, они словно вскипали в его бурлящей натуре от избытка сил и никогда — от раздражения. Даже произнося пошлости, подслушанные в уличных разговорах, он не бывал пошл.

Когда Сейида, покачивая округлившимися бедрами, проходила мимо, он со смехом комментировал:

— Это преступление — держать такую красотку?!

— Ты что болтаешь? — беспокойно восклицала жена.

— Правду, и только правду! Ты сама это знаешь, Фатьма, она была бы украшением улицы эль-Авалим.

— Поди, милая, вымой посуду! — поспешно говорила хозяйка и оборачивалась к мужу: — Сто раз я тебя просила — хватит вздор молоть! Рано ей это слушать.

Со временем Сейида открыла, что госпожа откладывает кое-что из тех денег, которые предназначались на ведение домашнего хозяйства. По чести сказать, кроме нее, и некому было позаботиться о том, чтобы припрятать белую монету про черный день, ибо глава семьи придерживался старинной арабской поговорки: деньги как птицы — улетают и прилетают. Хозяйка всякими путями стремилась выманить у него хоть что-то, пока он все не растратил. А однажды на этой почве произошел смешной случай. «Старый господин», как называла Сейида отца хозяина, прислал из своей лавки в квартале эль-Гурийя довольно внушительный сверток. Принимая его от мальчишки-рассыльного, Фатьма решила, что это очередной подарок свекра. И когда пришел домой хозяин, она ничтоже сумняшеся перечислила все содержимое свертка как обычные покупки за день.

Глава семьи терпеливо выслушал отчет хозяйки, а потом и спрашивает:

— Ты и зелень купила?

— Конечно!

— И орехи?

— Ну, разумеется, и орехи, и… Да ты, никак, мне не веришь?! Сейида, поди на кухню и принеси покупки!

— Видал?! — торжествующе воскликнула хозяйка, когда все было разложено на столе.

— Чудеса, да и только!

— Что тут чудесного?!

— Нет, просто удивительно!

— Да о чем это ты?!

— Видишь ли, — осторожно начал Мухаммед и вдруг широко улыбнулся, — это я сам купил, занес в лавку к отцу и попросил, чтобы он отослал домой. Кстати, заметь, какой я хозяин: ты оценила мои покупки в два раза дороже, чем они мне обошлись!