Мы уходим

В раздевалку вбежал кто-то из младшеклассников – и что они только здесь делают посреди урока? Мне стало неловко от того, что мама продолжала меня обнимать, а этот кто-то на нас пялится. Выглядели мы со стороны, наверное, очень глупо. Захотелось, чтобы мама меня отпустила. А она всё обнимала меня и тихо плакала. Мне стало не по себе от того, что я сам не плачу. Поэтому я прижался к маме сильнее и неуклюже погладил её по голове.

Уж лучше бы я остался на математике.

Следующие часы были сущим кошмаром. Толком не помню, как мы добрались до дома. Я плюхнулся на диван и просто сидел, рассматривал свои ладони. Мама металась по квартире, находя себе тысячи дел, что-то искала, говорила по телефону, изредка плакала, потом подолгу молчала. За всё это время она ни разу не обратила на меня внимания, и я был этому только рад. Если вообще то, что я испытывал, можно назвать радостью.

Мы редко бывали у бабушки с дедушкой, разве что только по праздникам или каким-то особенным дням. Бывало, приедем гурьбой: я, мама, сестра с братом, бабушка откроет дверь, улыбается, а глаза её превращаются в маленькие щёлочки. Если она так жмурится – это значит, она очень рада. И мне сразу тоже радостно становилось. Бабушка всегда давала нам много разных сладостей, мы уезжали от неё с карманами, полными конфет. Дедушка разговаривал с нами редко. У него вроде бы болели ноги, и из-за этого он был постоянно хмурый. Он всё время сидел в кресле, прикрыв колени клетчатым пледом, и ухмылялся, даже если не было ничего смешного. Смотрит новости по старенькому телевизору и всё ухмыляется – а там ужасы показывают. Странный у нас дедушка. Был. Теперь надо привыкать к этому слову.

Мои размышления прервал звук поворачивающегося ключа в замочной скважине – это брат пришёл из школы. В следующем году он выпускается и на учебу ездит на метро. Вернулся раньше обычного – видимо, его мама тоже отпросила. Лицо у него было мрачнее некуда. Он бросил сумку прямо посреди коридора, кое-как стянул ботинки и протопал на кухню, где мама говорила по телефону с очередной родственницей. Сначала в кухне всё затихло, потом они немного поговорили, и мама начала плакать. Я не пошёл к ним. Слышать всё это было больно, а уж видеть эту картину мне тем более не хотелось.

Всхлипы стихли, послышались шаги. Брат вошёл в комнату, посмотрел на меня пустым взглядом. Я невольно вздрогнул, сжал руки в кулаки, словно готовясь к бою.

– Ты как, Мих? – бросил он отсутствующе. Только делал вид, что ему есть до меня дело.

– Нормально вроде? – больше спросил я, потому что не знал, какой должен быть ответ.

Брат сочувственно улыбнулся, но вышло как-то жалко и отталкивающе.

– Ты это, крепись. Нужно держаться вместе. – Он подошёл ко мне и похлопал по плечу. Рука его была тяжёлой.

Через час мы вышли из дома и поехали к бабушке. Пока стояли на лестничной клетке и ждали, когда нам откроют дверь, мне хотелось сорваться с места и убежать. Дверь открыла бабушка. Её глаза не походили на щёлки, а впали, потемнели. Лицу как будто тяжело было их держать. Когда она посмотрела на меня так печально, слезливо, я понял, что не хочу переступать порог.

Всё-таки войти пришлось. Мама с бабушкой обнялись, заплакали. Мы с братом стояли в стороне, не догадавшись снять куртки или разуться. Затем бабушка подошла к нам и обняла по очереди. От этого объятия мне стало холодно, и я просто ждал, когда оно закончится.

После нас с братом оставили одних в пустом пасмурном коридоре. Мы одновременно вышли из оцепенения и принялись раздеваться в полном молчании. Повесив куртку на крючок, брат посмотрел на меня как-то беспомощно, словно это я был старше него и мог бы подсказать, что делать дальше. Но мне это было известно не больше, чем ему. Пока нас не окликнула мама, мы так и стояли посреди коридора, глядя на друга, как два беспомощных тушканчика. Почему тушканчика? Просто в голову пришло сравнение, не знаю.

Конец ознакомительного фрагмента.