Мы в пятом классе

Папа опять разливает вино.

— Теперь уж моя Таня учится в пятом классе, — говорит мама с сожалением. Как будто было бы лучше, если бы Таня ходила в детский сад, а ещё лучше — в ясли. — Представляете, как нам уже много лет.

— Хорошая девочка, — гудит Цуцульковский, — на тебя похожа.

Все лица поворачиваются к Тане, она тут же поперхнулась лимонадом и начала долго и громко кашлять. Мама поморщилась: вечно у этой Тани всё некстати. Каждой маме хочется похвастать перед старыми друзьями своей дочерью. Но не такой, которая ни к селу ни к городу вдруг начинает кашлять, давиться, которую бабушка бьёт кулаком по спине и кричит:

— Вверх смотри, на люстру, кому я говорю!

А у дочери, которой скоро двенадцать, торчат вихры и лоб стал мокрый.

— Нет, она на отца похожа, — сухо говорит мама, когда Таня наконец перестаёт кашлять.

— Платьице хорошенькое, — вставляет Лидочка. — Польша?

— Что ты, Лидочка! Франция. А правда, миленькое?

Мама смотрит на Таню оценивающим взглядом, это она пытается увидеть свою дочь глазами чужих людей. Понять, какой она им кажется. И, судя по маминым прокалывающим глазам, мама не в восторге от того, что она видит.

— Подбери волосы, — тихо говорит мама, — что за чёлка надоедливая.

Таня машинально проводит ладонью по волосам, отодвигает чёлку, открывает лоб. Чёлка скоро опять опускается на своё место. И никому нет до этого никакого дела.

Замшевый поднимает рюмку:

— Выпьем за наш класс. Всё-таки мы дружили. Я недавно встретил историчку Веру Галактионовну. Старенькая, седенькая. А всех нас помнит по именам, про всех спрашивает. Не заходим, забыли. Свинство.

— Не свинство, а перегрузки. — Цуцульковский жестикулирует вилкой, — Перегрузки, двадцатый век, научно-техническая революция.

— А я видела, как человек летал, — вдруг говорит Таня. — Подошёл к обрыву, раскинул крылья и полетел. Только ветер зашуршал в крыльях. В белых.

— Глупости, — говорит мама.

— Дельтаплан, — говорит папа.

Бабушка гладит Таню по голове. Мама говорит:

— Сегодняшние дети совсем на нас не похожи, ничего общего.

Лидочка рассказывает бабушке:

— Кончили мы пятый класс, и тут нашу школу снесли — вот мы и разлетелись по разным школам. Я так плакала. Знаете, как в детстве страшно быть новенькой? Они все там давно подружились, а ты болтаешься одинокая.

Таня внимательно смотрит на Лидочку. А она ничего, эта Лидочка.

Все шумят, перебивают друг друга.

Таня тихо выскальзывает в другую комнату, переодевается в джинсы и свитер, незаметно выходит из квартиры.

Как хорошо во дворе. Правда, кажется, накрапывает дождь. Можно покачаться на скрипучих качелях, Таня немного покачалась. Можно пройти по барьеру песочницы, обойти её вокруг и не оступиться ни разу. Таня обошла.

Хорошо во дворе вечером. Конечно, девочке полагается бояться темноты. Ах, до чего страшно! А вдруг разбойники или волки? Но что делать — не боится Таня ни волков, ни разбойников. На небе звёзды, они отражаются в холодных лужах. А лужи в крапинку от дождя. А до того дома можно добежать за пять минут.

Конечно, она не увидит Максима, уже поздно. Но не обязательно видеть. Можно постоять у его подъезда. Можно посмотреть на его окна. Можно, наконец, набрать его номер телефона и помолчать. Если повезёт и он сам снимет трубку, можно послушать его голос. Вот они, две копейки, в кармане.

Приходи на день рождения

Светлым вечером Лариса шла через проходной двор. Она обогнула газон, на котором гуляли собаки, и увидела Вовку. Вовка шёл из булочной, он нёс под мышкой длинный батон, а в руке — половинку чёрного.

— Бестолочь, — сказала Лариса и сморщила нос. — Кто же носит хлеб под мышкой? Сумки разве нет?

— Ненавижу авоськи, — ответил Вовка сурово. — Сама бестолочь.

— Володя, — вдруг говорит Лариса совсем другим, каким-то чопорным голосом, — приходи в воскресенье ко мне на день рождения.

Вовка свистнул от неожиданности и ответил:

— Новости. Серёжу зовёшь?

Лариса не собиралась звать Серёжу. Ростом он ей до шеи. Танцевать наверняка не умеет. Но ответила сразу:

— Конечно, я его приглашу.

— А ещё кто будет? Кроме нас с Серёжей?

— Оля Савёлова обещала прийти. Оксана, Люда.

— Девчонки меня не интересуют. Из ребят кого зовёшь?

Не говорить же ему, что мальчиков у неё больше не будет. Максима приглашала, но Максим может и не прийти. Он сказал: «Посмотрим». А ещё кого звать? Колбасника, что ли? Колбасника она не пригласит. И остальные ни рыба ни мясо. Не пойдут.

— Я ещё не решила, — сдержанно отвечает Лариса. — Но вообще-то, Володя, давай говорить прямо. Ты меня удивляешь. Что значит — девчонки не интересуют? Девчонки такие же люди. Ты же не маленький мальчик, чтобы девочек обижать.

— Да кто вас обижает? Я, что ли? Сроду не обижал.

— Да, я знаю. Поэтому я тебя и приглашаю. Приходи обязательно. В четыре часа.

— Ладно, мы с Серёжей придём.

Вовка уходит со своим батоном.

Лариса смотрит ему в спину и думает: «Можно, конечно, Женьку позвать. Он, правда, двоюродный. Ну и что такого — двоюродный? Не родной же. И потом — на нём не написано, что он родственник. Мальчик и мальчик. Высокий, симпатичный, курил два раза, сам хвалился. А о том, что он сын папиной сестры тёти Симы, не обязательно всем объявлять».

Возьмите кошек себе

Разговаривать с Серёжиной мамой трудно. Но отступать мне некуда, потому что Серёжа — не чужой для меня человек, и я обязана сделать для него всё, что могу. Все они — Таня, Максим, Оля — живые дети, у них бывают беды, печали, болезни, слёзы, как у любых детей. И наше дело — им помогать, а не стоять в стороне.

Пока Серёжа на страницах этой книги таскался по холодным улицам со своей огромной сумкой. Пока Звёздочка сердито царапала стенки сумки, а Паша сладко спал, я ещё терпела, ждала: что с ними будет. А теперь, когда Серёжа каждый день носится на заброшенный чердак, чтобы повидать Звёздочку и Пашу, и до последней минуты не знает, там ли они, или их оттуда утащили, и страдает, беспокоится — на это смотреть невозможно. Когда он лезет вверх по скрипучей лесенке и, запыхавшийся, врывается в круглое окошко, и кричит испуганным голосом: «Звёздочка! Звёздочка! Паша! Паша!» — я больше не могу выдержать. И тогда я разыскиваю овощной магазин. Вот и вывеска: «Овощи — фрукты». Три ступеньки вверх, стеклянная дверь.

Народу мало. Мужчина в жёлтой куртке, старуха с двумя сумками.

— Миленькая, свесь мне капустки квашеной, — говорит старуха виноватым почему-то голосом.

Тут я вижу Серёжину маму. Лицо у неё суровое, высокая голубая шапка из мохера.

— Некуда спешить, — величественно отвечает она старухе.

Я стою, прикидываю — что мне ей сказать. От её сурового лица веет холодом. Жди не жди, а разговаривать надо.

— Мне надо с вами поговорить. О Серёже.