Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Давно ли на каникулах ты работала буфетчицей в столовой Дома культуры и чайные ложечки позвякивали в твоих длинных и тонких девичьих пальцах? И вот сейчас!.. Сколько же ты должна была за это время пережить, понять, выстрадать? Голубая жилка бьется на твоем загорелом виске. Ты прикусила губку. Как ты мне дорога, родная! Как я люблю тебя, такую решительную и нежную, честную до конца, прямую и сильную. И эту голубую жилку, и эти искусанные комарами руки, и эту прядь волос…

Как при вспышке молнии внезапно озаряется даль и из тьмы выступают резные листья стоящего рядом клена, так и мне в эту минуту стало ясно, что я люблю Аню, и любил уже давно, и готов сделать все, чтобы ей было хорошо.

А она подходит ко мне, и руки ее дрожат, и трудно ей застегнуть кобуру…

— Дай помогу.

— Сынок, — говорит она мне. Она хочет улыбнуться, и не выходит у нее улыбка. Она хочет плакать, но нельзя. — Сынок… Коля, — спохватывается она, вспомнив, что я не люблю своего прозвища.

Я прижимаю ее руку и вкладываю в это пожатие все, что теснится у меня на сердце. И она, наверное, женским своим чутьем понимает это.

Но надо идти, чтобы отрыть поглубже стрелковую ячейку на высотке.

Круговая оборона.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

С вечера егеря окружили нашу лесистую высотку. Для устрашения или надеясь на свое численное превосходство, они не таясь раскладывали костры.

Мы отлично видели их черные тени, суетившиеся около пламени разгорающихся костров.

На том берегу реки тоже заиграли огоньки. Однако несколько метких выстрелов Лося, Ивана Ивановича и отца заставили врагов раскидать и потушить костры. Здесь были и немцы и белофинны.

Всю ночь мы провели в наскоро отрытых окопах за камнями и кустами, в напряженном ожидании немецкой атаки.

В эту ночь, лежа за своим камнем, я сгрыз последний сухарь.

Враги, очевидно, хотели отдохнуть перед атакой. Они считали, что каждый час ожидания нас изматывает, пожалуй, не меньше, чем самый бой.

И вот снова взошло солнце и обогрело нас, продрогших, усталых и голодных. В ячейках бодрствовали дозорные, остальные получили возможность часок-другой поспать.

Рядом со мной лежал отец. Он, как всегда, не унывал. Мы были окружены в глубоком тылу противника.

— Ничего, отобьемся, — говорил отец.

Он человек бывалый. Два солдатских «георгия» заслужил в прошлую войну с немцами, когда меня еще и на свете не было. Партизанил в Карелии в годы гражданской войны. Дрался с финнами, англичанами. Любил я в детстве вечерами, лежа на печи, слушать его солдатские рассказы.

Чего он только не знал, чего не умел: и коня подковать, и горбушу направить, и вершу поставить, и сеть сплести, и сапоги тачать, и даже в малярном деле кое-что кумекал. Но больше всего по душе ему было кузнечное и слесарное дело. В мастерской при МТС он был кузнецом и слесарем.

Сызмальства мне казалось, что нет такой вещи, которую отец не сумел бы сделать, нет такого ремесла, которого он не знал бы.

В детстве я гордился знаниями отца. А когда вырос, стал стесняться своего старика, потому что его рассказы изобиловали чертями, русалками, ведьмами.

— Уймись ты! — говорил я ему. — Мне за тебя перед товарищами совестно, ничего этого на свете нет.

А он, бывало, обидится на меня и скажет:

— Вожжой бы тебя, Колька, отстегать, чтоб отцу такие речи не говорил. — И уйдет к себе в кузницу.

Дня три не разговариваем.

И вот на третий день за ужином, чтобы загладить грубость свою, я и попрошу:

— Расскажи, пожалуйста, что-нибудь из своей жизни.

— Да что мне говорить… Жизнь как жизнь.

Потом вытащит из-за пазухи новый финский ножик с замечательной рукояткой, отделанной оленьей шкуркой. Ахнешь, бывало, от восхищения.

— Хотел было на кустарную выставку послать, да уж так и быть, бери.

Я сам себя от радости не помню. Финский нож!

Я всегда боялся, когда девушки к нам заходили, потому что невоздержан был мой отец на крепкое словцо. И выпить он также любил — к случаю, а… впрочем, было бы горючее — будет и случай. Это его слова.

Однажды во время зимних каникул зашли ко мне Аня и Катя, чтобы узнать городские новости и посоветоваться, какую пьесу в клубе поставить. Я, студент педтехникума, для них, шестиклассниц, тогда авторитетом был.

Сидим мы так важно, разговариваем. Вдруг откуда ни возьмись пришел отец с работы, перемазанный весь и слегка навеселе. Услышав, о чем речь ведем, сразу же вмешался, стал про гражданскую войну рассказывать.

Я и не думал, что старик теперь партизанить будет… Довольно повоевал за меня отец, теперь я за него должен по лесу походить, мой черед.

Но вышло по-иному. Он в отпуске был. На рыбную ловлю вместе с Петькой, младшим братом моим, ушел на дальние озера. А через день после его ухода началась война.

Вернулся он спустя две недели, когда война уже была в полном разгаре. Пришел радостный — больно уж хороший улов выдался. Не успел я ему и слова сказать, как вдруг немецкие самолеты над нашим селом. И ну вдоль по улице из пулеметов стегать. А там в этот час ребятишки, Петькины дружки, в пыли играли, горки насыпали да из песка пирожки лепили. И вот как начал немец по ним, по детям… Троих — насмерть.

На другой день стали из деревни эвакуировать женщин, стариков и детей. Эльвира Олави со своими коровницами и телятницами угоняла скот по пыльной дороге. Другие увозили на телегах нехитрое имущество. Много добра, трудами нажитого, осталось в опустевших домах.

Вместе с другими отец вез к станции железной дороги Петю и маму.

Попрощались мы с ним по-серьезному, в тот час он впервые ко мне, как к взрослому, отнесся.

Через несколько дней, когда в районе уже были фашисты, послали меня вместе с Шокшиным и канадцем Ниеми в дозор.

Матти Ниеми все в отряде звали канадцем потому, что он и в самом деле приехал к нам из Канады. Много финнов в поисках работы эмигрировали в разное время в Соединенные Штаты и Канаду. Родина была для них мачехой. Но и в Америке им было не легче. Вот почему многие из них с охотой приехали со своими семьями и всем скарбом из США и Канады в Советский Союз. Среди них был композитор Раутио, написавший гимн Карельской республики, и немало других славных товарищей. Советская Карелия стала для них настоящей родиной-матерью.