Мы всегда жили в замке

Далее следовало пересечь улицу («пропусти один ход»), чтобы очутиться прямо перед продуктовым магазином. На обочине дороги я всегда застывала в нерешительности, чувствуя себя беззащитной и выставленной напоказ, пока мимо летели машины. Почти весь транспорт, что двигался по Мейн-стрит, все эти грузовики и легковушки проезжали нашу деревню по шоссе насквозь, и водителям вряд ли приходило в голову смотреть на меня. Зато я легко распознавала местные машины – по быстрому, злобному взгляду из-за руля – и всегда гадала, что случилось бы, сойди я с обочины на проезжую часть. Может быть, мгновенный, почти неосознанный рывок машины в мою сторону? Просто для того, чтобы как следует напугать. Или увидеть, как я в ужасе отскакиваю? А затем смех, смех со всех сторон. Из-за шторы на почте, со стороны мужчин перед универмагом и женщин, выглядывающих из дверей продуктовой лавки. Вот злорадствовали бы они все, наблюдая, как Мэри-Кэтрин Блэквуд спасается из-под колес машины! Иногда я, чтобы перейти на ту сторону, проходила лишние пару или даже тройку поворотов только потому, что ловила момент, когда на дороге в обоих направлениях не будет машин.

На середине улицы я вышла из тени и очутилась на ярком слепящем апрельском солнце. К июлю асфальт от жары сделается мягким и мои ноги станут вязнуть в нем, отчего путь через дорогу станет еще опаснее («Мэри-Кэтрин Блэквуд попала под машину, пытаясь вытащить увязшую в асфальте ногу» – что означало бы «вернуться на старт»), а дома начнут казаться еще безобразнее. Все в городке было выдержано в едином духе, и стиль блюли очень строго; люди будто нуждались в уродстве и питались им. Казалось, что дома и магазины были понатыканы в пренебрежительной спешке, лишь бы дать кров убогим; а особняки Рочестеров или Блэквудов – и даже здание ратуши – были перенесены сюда по чистому недоразумению из какой-то далекой и прекрасной страны, где люди жили в согласии с красотой. А может быть, эти красивые дома были взяты в плен – в наказание Рочестерам или Блэквудам с их черными сердцами? – и гнили в городке, точно в тюрьме. Наверное, медленно пожирающая эти дома плесень была печатью безобразия своих обитателей. Магазины, выстроившиеся вдоль Мейн-стрит, были выкрашены в неизменный серый цвет. Их владельцы жили тут же, над магазинами, в строгом ряду квартир на вторых этажах, которые глядели на улицу столь же строгим рядом окон; бесцветные занавески придавали им безжизненный вид. Попадая в наш городок, любая яркая вещь быстро теряла свою душу. Этому упадку городок был обязан отнюдь не Блэквудам; просто такова была природа здешних жителей, и наша деревня оказалась для них просто идеальным местом.

Идя вдоль ряда магазинов, я всегда думала о плесени. О черной, как горелое дерево, плесени, которая мучительно пожирала дома изнутри, заставляя корчиться в муках. И мне не было жаль нашей деревни; так ей и надо.

Для продуктового магазина у меня был припасен список покупок. Его составляла Констанс, каждый вторник и четверг, перед тем, как я выходила из дому. Людей очень раздражал тот факт, что у нас всегда было полно денег, чтобы покупать все, что нам хотелось. Разумеется, мы давно забрали свои деньги из банка, и я знала, что они распускают слухи, будто деньги эти спрятаны в нашем доме. Как будто бы золотые монеты были свалены кучами на полу, а я, Констанс и дядя Джулиан сидим за крепко запертыми дверями все вечера напролет, забыв про библиотечные книги, и играемся с золотом, хватая монеты целыми пригоршнями, пропуская их между пальцами, пересчитывая и выстраивая столбиками, чтобы тут же рассыпать, глумясь и отпуская неприличные шутки. Думаю, в городке было немало завистливых душонок, алчущих наших золотых, да только они были трусами, и Блэквуды внушали им страх. Когда я доставала из сумки список покупок, я также доставала и кошелек, чтобы Элберт, бакалейщик, знал – деньги я принесла, поэтому он не мог отказаться меня обслуживать.

Не важно, сколько народу собиралось в продуктовой лавке – меня-то всегда обслуживали немедленно. Мистер Элберт или его бесцветная жадная супруга поспешно выбирались из того угла, где они прятались в своем магазине, чтобы продать мне все, что я хотела. Иногда, во время школьных каникул, если им помогал старший сын, они бежали на подмогу мальчишке – чтобы обслужить меня поскорее. А однажды какая-то маленькая девочка, явно чужая в городе, подошла ко мне слишком близко, и миссис Элберт оттолкнула ее так грубо, что девчонка вскрикнула, после чего последовала минута гробовой тишины; все, кто был в лавке, выжидали, пока миссис Элберт не наберет в грудь побольше воздуха и не задаст коронный вопрос – «что-нибудь еще?». Я всегда стояла неподвижно и прямо, как струна, когда ко мне приближались дети, потому что боялась их. Боялась, что они могут до меня дотронуться, и тогда их мамаши ринутся на меня, точно стая когтистых коршунов. Вот картина, которая всегда была в моем мозгу – птицы, клином бросающиеся с неба, атакующие, терзающие мою плоть острыми, как бритва, когтями. Сегодня мне нужно было купить для Констанс целую кучу всего, и я обрадовалась, когда увидела, что в магазине нет детей, да и женщин немного. Еще одна удача, подумала я, и сказала мистеру Элберту:

– Доброе утро.

Он кивнул в ответ; не мог же он совсем не поздороваться со мной, и все-таки женщины в магазине уставились во все глаза. Я повернулась к ним спиной; но чувствовала, что они застыли там, сзади, кто с консервной банкой, кто с полупустым пакетиком печенья или головкой салата в руках. Ждали, пока я не уйду, не растворюсь за дверью магазина, чтобы вновь заговорить да заняться, наконец, своими делами. Где-то там, сзади, была миссис Донелл; я заметила ее, когда заходила сюда. Интересно, подумала я – меня всегда занимал этот вопрос, – не пришла ли она нарочно, когда узнала, что я направляюсь в бакалею, потому что она всегда пыталась что-то сказать. Одна из тех немногих, кто норовил со мной заговаривать.

– Цыпленка для жарки, – сказала я мистеру Элберту, и его жадная жена открыла холодильник в дальнем углу магазина, вытащила цыпленка и стала заворачивать. – Ногу ягненка, не очень большую, – продолжала я. – В первых числах весны дядя Джулиан всегда требует жареную баранью ногу. – Зря я это сказала, конечно, зря. По магазину пронесся общий вздох, все равно, как если бы они закричали. Я могла бы заставить их разбежаться перепуганными кроликами – подумала я, – если бы сказала, чего хочу на самом деле. Но они все равно столпились бы снаружи, за витриной, и продолжили бы меня разглядывать.

– Лук, – вежливо сказала я мистеру Элберту. – Кофе, хлеб, муку. Грецкие орехи и сахар; сахар у нас почти весь вышел. – За моей спиной послышался тихий нервный смешок, и мистер Элберт бросил быстрый взгляд поверх моего плеча, а потом уставился на гору пакетов, которые успел собрать на прилавке. Через минуту миссис Элберт принесет заказанные мною курицу и мясо, уже завернутые в бумагу, и положит рядом со всем прочим. Поэтому я обернусь только когда буду готова покинуть магазин.

– Две кварты молока, – продолжала я, – полпинты сливок, фунт масла. – Харрисы перестали привозить нам молочные продукты шесть лет назад, и теперь мне приходилось носить масло и молоко из бакалеи.

– И дюжину яиц. – Констанс забыла включить яйца в список, но дома осталось всего два яйца.

– Коробку арахисового печенья, – закончила я; сегодня вечером дядя Джулиан будет болтать и рассыпать крошки над бумагами, а потом ляжет спать с липкими пальцами.

– И то правда, у Блэквудов всегда был отличный стол. – Это был голос миссис Донелл, она, похоже, стояла прямо у меня за спиной. Кто-то захихикал, кто-то зашипел «тише». Я ни разу не обернулась; достаточно уже было чувствовать, как они все столпились у меня за спиной. Не хватало еще смотреть в их плоские серые лица и ненавидящие глаза. Хоть бы вы все сдохли, подумала я. Жаль, нельзя сказать это вслух! Как говорила Констанс – «никогда не давай им понять, что ты их боишься. Если будешь обращать внимание, станет только хуже». Наверное, это правда, однако мне хотелось, чтобы они сдохли. Я была бы рада в одно прекрасное утро зайти в бакалею и увидеть, как все они, даже Элберты и дети, лежат на полу и умирают, корчась и крича от боли. А я бы бросилась к полкам, набивая сумку всем, что душе угодно, переступая через лежащие на полу тела. Может быть, еще и пнула бы миссис Донелл перед тем, как идти домой. Я не стыдилась подобных фантазий; жаль только, что они не сбудутся. «Это неправильно, что ты их ненавидишь, – говорила Констанс. – Ненависть лишь делает тебя слабее». Но я все равно их ненавидела и не понимала, зачем им вообще понадобилось существовать на свете.

Мистер Элберт собрал все мои покупки на прилавке и теперь ждал, глядя в пространство мимо меня.

– Это все на сегодня, – сообщила я.

Не взглянув на меня, он начал писать цены на листке бумаги, производя подсчет, потом сунул листок мне, чтобы я могла убедиться, что он меня не обсчитал. Я взяла за правило внимательно проверять счет, хотя мистер Элберт ни разу не ошибся; не в моих силах было сделать им гадость, но я старалась, как могла. Продуктовая сумка была забита доверху, еще одна стояла рядом; оставалось только дотащить их до дома, и никак иначе. Никто и никогда не предлагал мне помощь. Да я бы, разумеется, и не приняла ничьей помощи.

«Пропустить два хода». Библиотечные книги, да еще покупки – я шла медленно. Предстояло пройти по тротуару мимо универсального магазина и зайти в кафе к Стелле. Я остановилась в дверях продуктового, стараясь отыскать в себе хоть какую-нибудь спасительную мысль. За моей спиной началось движение, покашливание – они снова были готовы начать привычную болтовню, а в глубине магазина Элберты наверняка закатывали глаза к потолку от несказанного облегчения. Я сделала суровое лицо. Итак, сегодня я буду думать про то, как мы будем обедать в саду. Мои глаза были открыты как раз настолько, чтобы видеть, куда я иду – коричневые туфли моей матери на ногах, – но внутренним взором я видела, как накрываю стол зеленой скатертью, как несу желтые тарелки и белую миску с клубникой. Желтые тарелки, думала я, чувствуя, как мужчины провожают меня взглядами. Дядя Джулиан получит отличное яйцо всмятку, в которое покрошит жареный хлеб. И надо сказать Констанс, чтобы накинула шаль ему на плечи; в конце концов, самое начало весны. Не надо было смотреть, чтобы видеть, как они скалятся и жестикулируют; как было бы хорошо, если бы они все сдохли, а я прошла бы по их трупам. Они редко заговаривали непосредственно со мной, обращаясь все больше друг к другу. «Во-он одна из девчонок Блэквуд, – услышала я, как издевательски протянул один из них. – Одна из девчонок Блэквуд с фермы Блэквудов». «Беда с этими Блэквудами, – подхватил кто-то другой, достаточно громко, чтобы мне было слышно. – Беда с этими бедными девчушками». «Отличная там ферма, – говорили они. – Отличная земля. На такой земле можно здорово разбогатеть. Если у тебя в запасе сто лет и три головы и тебе без разницы, что выращивать, – тогда точно разбогатеешь. Да, эти Блэквуды не зря стерегут свою землю под надежным замком!» «Можно здорово разбогатеть». «Бедные девочки Блэквуд». «И никак не узнаешь, что там растет, на земле Блэквудов».

Я иду по их трупам, думала я. А теперь мы завтракаем в саду, и у дяди Джулиана шаль на плечах. Проходя здесь, я всегда держу сумки с покупками крепче; помню, как в одно ужасное утро выронила сумку. Яйца разбились, молоко пролилось, а я судорожно подбирала все, что было можно, под их вопли, твердя про себя, что не стану спасаться бегством. Запихивая кое-как в продуктовую сумку жестяные банки, коробки и рассыпавшийся сахар, я заклинала себя не убегать.

В тротуаре перед кафе Стеллы была трещина, точно указующий перст; эта трещина всегда тут была. Другие заметные ориентиры в городе были сделаны во времена, которые я уже помнила; например, отпечаток ладони Джона Харриса в бетонном основании ратуши или первые буквы имени сына Мюллеров на библиотечном крыльце; когда строили ратушу, я ходила в третий класс школы. Но трещина в тротуаре напротив заведения Стеллы была всегда, как всегда была и сама Стелла. Помню, как переезжала эту трещину на роликах и как старалась не наступать на нее, чтобы не рассердить маму, как неслась мимо на велосипеде и мои волосы развевались за спиной; в те времена жители городка еще не ненавидели нас в открытую, хотя отец говорил, что они все нищеброды. Мама однажды сказала, что видела эту трещину, когда девочкой жила в Рочестер-хаус, поэтому трещина наверняка была и в те дни, когда мать вышла замуж за отца и переехала жить на ферму Блэквудов. А я думаю, что трещина эта, как указующий перст, уже торчала на своем месте, когда городок только строился – из серой, побитой погодой древесины, и уродливые люди со злыми лицами были перенесены сюда из каких-то невообразимых далей и засунуты в эти серые дома – живите!