Мы вышли рано, до зари

В том, что этот подтекст был на самом деле, убеждало и то, как отвечал на все эти обличения сам Кологрив. Он вертел смущенно головой, часто шипел, как бы давясь смехом, иногда даже смеялся в голос. Словом, вел себя так, как ведут себя люди, когда их не порицают, а хвалят.

Но жизнь есть жизнь.

За текстом вы увидели подтекст и уже довольны своим умом и проницательностью. А между тем это еще далеко не все. Вернитесь после этого снова к тексту и увидите, что и здесь есть своя правда, да еще какая правда.

Лобачев поглядывал на Елену Борисовну и невольно, понимая весь подтекст, снова и снова возвращался к прямому смыслу ее слов. Елена Борисовна сидела в ярком, хорошо отглаженном платье. Грудь ее держалась еще высоко, белая шея, и чистое лицо, и пышные волосы свидетельствовали о том, что ни отец Елены Борисовны, ни даже дед ее не пахали землю. Во всем облике Елены Борисовны, во всем екатерининском складе ее царственной фигуры угадывалась древняя белая кость. «Каким бы ни был подтекст, — думал про себя Лобачев, — а женщина эта имеет право на жалобы, ибо задумана была природой для другой жизни». Она задумана была по меньшей мере женой министра, ученого с мировым именем, видного дипломата, а может быть, и того больше. И поначалу так оно и складывалось, когда двадцатидевятилетний Иннокентий Кологрив, бывший чекист, взлетевший неожиданно высоко по служебной лестнице, женился на блистательной красавице Леночке Жарковской. Поначалу все так и складывалось, как было задумано природой. Через два года Иннокентий Семенович был еще повышен в должности, а еще через два года в судьбе Кологрива, а следовательно, и в судьбе Елены Борисовны, увы, произошли отклонения совсем в другую сторону. Слава богу, Иннокентий Семенович не был арестован, он был просто уволен с высокой службы и забыт там, наверху, навсегда. Пришлось начинать свой путь как бы сначала. Преподавал в одном из военно-морских училищ, работал в управлении Балтфлота и даже в Главпуре Военно-Морского Флота. Но что-то, видно, не совпадало в характере Кологрива с тем, что требовали от него обстоятельства для успешного продвижения по служебной лестнице. Не додержав несколько месяцев до пенсии, Иннокентия Семеновича уволили в запас. И это было вторым ударом в судьбе Кологрива и его семьи. И то, что судьба эта сложилась именно так, а не как-либо иначе, вернее, не так, как у бывших товарищей Иннокентия Семенович, стоявших сейчас высоко над ним, на всю жизнь и глубоко ранило Елену Борисовну. Та жизнь, к которой была предназначена Елена Борисовна, не состоялась и теперь уже — это стало абсолютно ясно — никогда не состоится. Вот почему не только подтекст, но и прямой текст речей Елены Борисовны содержал правду. И возможно, что прямой текст содержал этой правды больше, гораздо больше, чем благородный подтекст.

Лобачев слушал Елену Борисовну, из вежливости соглашался с ней, и, хотя шея ее была свежей, а вся она цветущей и внешне как бы счастливой женщиной, Алексею Петровичу было все же немножечко ее жалко.

После такого приятного и затянувшегося завтрака Иннокентий Семенович пригласил Лобачева пройтись по здешним местам, по излюбленному своему маршруту к Москве-реке и обратно. Алексей Петрович хватился Саши, но сына поблизости но оказалось. Тогда он вышел за калитку, где сразу начинались сосны, и углубился в этот сосновый лес.

Он прошел по одной тропинке, потом свернул на другую и за каким-то поворотом и спуском услышал голоса. Саша встретил Алексея Петровича чем-то взволнованный. В руках у него был жидкий букетик лесных цветов, в которых он, благодаря маме-биологу, уже понимал кое-какой толк. Был он не один, за его спиной стоял мальчик с удочкой.

— Папа, — восторженно сказал Саша, — мы нашли вот такое озеро, и там бьются вот такие щуки! — Он схватил Алексея Петровича и потащил вниз по спуску. — А у Стасика есть удочка и хлебная корочка.

Лобачеву ничего не оставалось, как посмотреть и на это озеро, и на этих щук, к тому же втайне он надеялся раз-другой забросить удочку в это озеро и попытать счастья. В этом Алексей Петрович не умел себе отказывать ни при каких обстоятельствах.

Тропинка привела их к забору из ржавых железных прутьев. Один прут был сдвинут и открывал в ограде проход, через который вела все та же лесная тропа. Они спустились по заросшему овражистому склону, и перед ними действительно открылось водное зеркало, опушенное густым лесом, и такое уютное, такое рыболовное, что у Лобачева сразу же забилось, заволновалось сердце. Только на мгновение он подумал об Иннокентии Семеновиче, но тут же забыл о нем, взял удочку, насадил хлебную крошку и, почти не дыша, забросил крючок в живую воду. Ребята насторожились, притихли. Поплавок качнулся, нырнул один раз, другой и пошел в сторону. Алексей Петрович подсек и стал подтягивать к берегу что-то живое, сопротивляющееся. Рыба! Да, это был сытый зеленовато-серый карпик.

— Я же говорил тебе! — воскликнул Саша и подал бидончик, наполненный водой.

Карпик стал плавать в бидоне, а ребята щупали его и взвизгивали. Потом Алексей Петрович выловил еще одного и еще одного. Карпикам было уже тесновато в бидоне, их было около десятка, когда Лобачев, уже освоившись с берегом, заметил в стороне, на небольшой плотнике, занятых каким-то своим делом рабочих. Они подавали Алексею Петровичу знаки, которых он не мог понять. Он их понял только тогда, когда за его спиной раздался тихий и очень благожелательный голос:

— Как успехи?

Лобачев оглянулся. Над ним стоял улыбающийся человек в сером плаще и в картузике.

— Здравствуйте, — сказал человек.

— Здравствуйте, — ответил Алексей Петрович.

— Клюет? — спросил человек.

— Вот посмотрите, — сказал Саша и поднял бидончик с карпами.

— Да, — сказал человек одобрительно. — Рыба тут есть. — И между прочим спросил: — Вы отсюда?

— Да, — ответил Алексей Петрович. — Отсюда. — Но кивнул в ту сторону, откуда они пришли.

— Что-то не узнал я вас, — извинительно сказал человек. — Ваша какая фамилия?

Лобачев ответил.

— А-а-а, — сказал человек. — Ну, желаю удачи.

Он ушел. Карпики ловились дружно, ребята были довольны, а у Алексея Петровича как-то нехорошо стало на душе. Он и сам не мог понять почему, но стало нехорошо. Человек, который разговаривал с ним, был одет так, что ни на кого не был похож, ни на отдыхающего, ни на рабочего, ни на служащего, — серый прорезиненный плащик, картузик и ботиночки. И оттого, что Лобачев никак не мог определить этого человека, ему стало как-то нехорошо. Пока он раздумывал над всем этим и подавлял в себе неприятное чувство, незаметно подошел опять тот же человек.

Но уже не один, а вдвоем. Другой был немного плотнее первого, но во всем остальном ничем от первого не отличался.

— Ну, как успехи? — спросил уже знакомый человек.

— Да вот, — сказал Алексей Петрович, — еще поймал. — Он положил зачем-то удочку на берег, а Саша и Стасик стали наблюдать за поплавком.

— Это Лобачев, — сказал человек своему товарищу. — А проживаете вы здесь, значит? — спросил он Лобачева.

— Да, вот здесь, — кивнул в сторону Алексей Петрович.

— Это где же? — переспросил второй человек.

— Возле школы. Собственно, я в гости приехал к товарищу по службе, — ответил Лобачев.

— Папа, клюет! — сказал Саша.

Алексей Петрович взял удочку и вытащил еще одного карпика.

— Молодняк, — сказал первый, — не подросли еще. На большом пруду, там крупный карп, а тут молодняк, в прошлом году запустили.

— А где большой пруд? — спросил Лобачев.

— За плотиной, — сказал человек. — Но там без разрешения нельзя.

— А тут? — спросил Лобачев.

— Тут тоже нельзя. Это санаторные пруды. Да и карпик молодой еще, для развода.

— А где можно получить разрешение? — спросил Лобачев.

Человек вроде обрадовался вопросу, с какой-то неожиданной готовностью отозвался:

— Разрешение? Это вот там. Мы сейчас пройдем туда, и вы попросите разрешение.

— Хорошо, — сказал Алексей Петрович. — Сашок, вы тут подождите, а я сейчас вернусь.

— Нет, ребят надо взять с собой. Знаете, то да се, еще заблудиться могут, малыши ведь.

— Я буду ловить, — запротестовал Саша. — Ты иди, папа, а я половлю.

— Нет, Сашок, пойдем вместе, — сказал Лобачев, а человек тут же поддержал его.