Мы вышли рано, до зари

— Может, хватит? — спросил Пашка. — Теперь уже все, к берегу не приманишь. Ушла.

— Куда ее? Вон полный садок! Поехали, — согласился Сережа.

Дома мать выслушала восторженный рассказ Сережин.

— Где ж она, где рыба? — спросила.

— Там, у дяди Паши.

За сараем у Пашки была водопроводная труба, из нее через шланг набирали воду и в душ, и в ванну, которая стояла рядом, туда Пашка пускал живую рыбу, когда много было. Принесли доску к этой трубе, стали чистить вместе. Валентина поглядела на огромный ворох живой рыбы, сморщила нос, протянула недовольно:

— Ну где-е же рыба ва-аша?

— А это? — удивился Сережа.

— Рази ж это рыба. Из чего я хе буду делать? Тогда Пашка вынул из багажника, бросил рыбину к ногам.

— Дак свежуй. Одна только?

— Во жадина. Сколько ж тебе?

— Ну давай.

И стал Пашка свежевать. Ловко обрезал вокруг головы, задрал шкуру и стал ее стаскивать, как чулок. Зубами брал, плоскогубцами схватывал. В конце концов снял шкуру и начал стругать красноватое нежное тело. Настругал полную миску. Скелет отдал и голову. Уху варить. Сережка чистил остальную. Столько рыбы он просто не помнил. Чтобы столько было наловлено им и при нем… Валентина заелась, видно. Для нее это не рыба. Но она распорядилась быстро.

— Это пожарим, — кинула одну, другую, третью. Накидала миску. — Это Анне отнесу. Давно просила рыбки. — Анна — продавщица магазина, подруга ее. — А это посолим.

Все распределила. И Сережа, на что уж уренгоец, закаленный Севером человек, и то чуть не заплакал. Надо же баба! Вместе ловили, он даже больше поймал, потому что Пашка охотился на крупную, а эта раскидала все и даже забыла Сергея, вроде его и не было. Какой-то Анне отобрала миску, на соленье, на жаренье, а про него и не вспомнила. Да разве ж мать не может сама пожарить? Ну баба! Ну Валентина! Чтоб ты подавилась этой рыбой и этой рыбалкой.

И тогда Пашка, сопевший над разделкой большой рыбы, отодвинул в сторону полную миску, сказал:

— Это домой отнеси. А Анна подождет. Нехай обломится ей хоть раз.

— А я че, я пожалуйста… — отозвалась Валентина, но губы сморщила, видать, обиделась.

4. Курдючиха

— Ну че тут, на двух мужиков, — ворчала на кухне Валя перед миской струганины. Разбавила уксус, полила им сверху, перемешала, накрошила луку, опять перемешала, лимончику надавила, подсолила и прямо рукой начала опять перемешивать. Вот и все. Хе готово. Уже через два-три часа можно есть. Поставила миску, накрыла рушничком. К обеду будет в самый раз. Пашка немного пооскаливал зубы на Вальку и удалился. Сунул на крыльце ноги в калоши и вышел за ворота. Справа — дверцы в палисадник, где стояла скамейка со спинкой, прислоненная к стене дома. Тут он сел и закурил. Курил и смотрел с тихой радостью на этот палисадиичек. С двух сторон, справа и слева, уложил он два автомобильных колеса со стертыми протекторами, в них засыпал землю и посадил цветы. Цветут сейчас голубеньким цветом, вьются, кучерявятся. Прямо как в Зимнем дворце или еще где. Перед Пашкой, поближе к канаве, из паучьих зеленых кустов вытянулись ножки оранжевых граммофончиков. Это лилии, посаженные стеночкой вдоль всего палисадника. Внутри кусты садовых колокольчиков, желтые ноготки пучками там и сям золотятся. Высокие кусты золотого шара только еще чуть-чуть заметно формируют поверху завязь. Начало лета.

Глядеть приятно. В правом углу вишня, обсыпанная зелеными, как дробинки, ягодками. Дальше снова изгородь из проволочной сетки, калитка в огород, разбитый за глухой стеной дома. Там тоже навес из вьющегося винограда, ранняя вишня майка, грядки всякой зелени, а в конце, перед калиткой в большой огород, красная вишня. Уже поспевает. Этого со скамейки Пашка не видит. Да, но он все видит — и виноград, доставал особый сорт, черный, вкусный, как мускат. Видит за калиткой, в большом огороде, две груши и курагу. Видит и дальше кусты роз и пионов. Пионы уже осыпались, а розы живут, меняют бутоны, разворачивают одну за другой свои пышные, с тонким ароматом чаши. Красного, густо-рубинового цвета, чайные, бледно-розовые. Валька нарежет букет, поставит в его комнату, деваться некуда от этого райского запаха. Такую жизнь Пашка любил. И Валька ее понимала, имела к ней вкус. Тут у них такое согласие, будто они родились друг для друга. Только вот встретились поздновато. Жизнь-то самая сладкая прошла. Молодость размотал каждый по-своему.

Валька, тогда она была Вассой, родилась и работала уже смазливой девчонкой в сибирском городке под Кемеровом, в вокзальном ресторане. Была просто украшением этого ресторана, и посетители, как мухи, кружились вокруг нее. Ехал в отпуск из армии парень, в Кузнецк ехал. Сошел с поезда, заскочил в ресторан и… отстал от поезда. Ходит Васса по залу, молодой королевой ходит, а этот заезжий, отставший от своего поезда служивый крутит туда-сюда головой, провожает взглядом Вассу, как пришитый. Пожалуйста, девушка, принесите пивка бутылочку, принесите водички, принесите еще закуски и сто граммов водочки, того принесите, этого принесите, и наконец достал блокнотик, шариковой ручкой написал на вырванной страничке свой адрес и попросил записать адрес этой Вассы. Вот чем кончился этот затянувшийся обед в вокзальном ресторанчике. И стали они переписываться. Два года писали. Сто писем Васса перевязала ленточкой, хранила. Писал парень, что, когда вернется со службы, соберут все письма и — шутил так — борщ из них сварят. Намек, значит, был на семейную жизнь. Конечно, Васса из этого ресторанчика, где ну просто отбоя не было, переехала в Кемерово, стала работать в лаборатории лаборанткой. В санбакстанции. И вот заехал служивый, окончилась служба. Заехал в родной городок, прямо на квартиру, по адресу. Тринадцатилетняя сестренка повисла у приезжего на шее — Федя, Федя и так далее. И мать тоже ласково принимает, писал же два года. Вызвали Вассу. Приехала. Давай, говорит, рассчитывайся, поедем в Кузнецк, ко мне. Нет, ты поезжай, а за мной приедешь особо, специально, а сейчас тебя же мать ждет дома. Телеграмму домой давал? Давал. Чтобы встречали. А сам живешь у чужих людей. Уехала Васса в свою лабораторию, а этот живет и живет у чужих людей. Уж мать стала говорить, ты уж поезжай домой, неудобно, дома ждут. Уехал. Но быстро вернулся, забрал Вассу. Поженились. В Кемерово приехали жить, Васса настояла. Пошел Федя на курсы мастеров-бетонщиков. Год был на курсах в другом городе. Вернулся и говорит, жил там с одной. У нее двое детей. И от меня беременна. Поезжай к ней и живи. Не хочу. Ну, проси ребенка, будет наш. У Вассы не было детей, не получалось. Написал так. Я лучше утоплюсь, отвечает та, чем отдам своего ребенка. Хорошо. Стали дальше жить, а уже трещина в семье. И большая. А тут День строителя. Пойдем на торжественный вечер. Нет, не пойду. Ушел один. После вечера ужин. Выпили хорошо. Пришел в два часа ночи. Еще трещина. На другой день гулянье. Пойдем. Не пойду. Ушел сам. И вернулся только через два дня. В бригаде у него одни бабы и девки. Одна стала липнуть к нему, на коленки села за ужином. Ты, Федя, один, мол, я к тебе. И села. Увела домой. У нее ребенок, мужа нет. Поспал, выпили, еще остался. Опять поспал, опять выпили, остался. А на третий день домой. Вассе все рассказал. Стало тошно. Нет, все. Давай расходиться. Подумай, Васса. Все пройдет, давай жить. Нет, все, нажились. Стали спать в разных комнатах. А та, первая, с какой жил на курсах, пишет в партком, алименты требует. Стал посылать ей. А тут эта, с какой на праздниках жил, тоже не отстает. Взяла Васса и ушла к матери. К ним, то есть теперь к нему, бухгалтерша стала на квартиру, через два месяца сошелся с этой бухгалтершей, у нее тоже ребенок.

Идет Васса на базар утром, навстречу он идет, под руку ведет его бухгалтерша, через плечо Вассе язык показывает. Противно стало, невыносимо. А тут подружка одна вышла замуж, сама была цыгановская. Увезла своего мужа в эту Цыгановку. И Вассу зовет. Поедем, там новые люди, забудешь все. Устроишься на работу, квартиру или комнату дадут. Поехала. Ну, пошли в кино, в цыгановское. А там Пашка Курдюк, одинокий тоже мается. Познакомились. На другой раз сговорились встретиться. Пришла с подругой. А Пашка и говорит, ты, говорит подруге, иди теперь, а мы сами.

Стал Пашка ухаживать. А через две недели переехала к нему жить. Поженились. И вот оказалось, что родились друг для друга. Отец Пашкин был еще живой. Выписала мать, но ей не понравилась Цыгановка, сибирячка не могла к югу привыкнуть, уехала назад. Стали хозяйством обзаводиться. Дом Пашка начал строить, отцовский перекрыл, обновил. Он тут же стоял, замыкал двор зацементированный. Купили корову. Отец купил. Пашка сено заготавливал. Пашкина мать молоко на сепараторе пропускала, а Васса в три часа утра вставала, доила, выгоняла в стадо, а тут уж и на работу пора. На винограднике работала. Через полгода нервное истощение. Пошла к врачу. Сколько спишь? Часа три-четыре, больше не получается. Все рассказала. На кой черт тебе эта корова! Брось! Посоветовала врачиха. Молока себе литру не купишь, что ли? Взяли и продали корову. Все, сказала Васса, больше не подойду к этой корове. Мать говорит, мне тоже не нужна. Ну, и продали. А потом поработала на разных работах и села дома, сперва заболела, а потом выздоровела, но уже привыкла дома, делов тут непроворот, стали добро наживать, налаживать жизнь. На работу некогда. Чего только с этим Пашкой не выдумывали, чтобы накопить денег и построить жизнь на широкую ногу, с уютом. Бывало, сомов ловили. Наделал Пашка сотню удочек, свяжет их в одну охапку, на мотоцикл, уже мотоцикл с люлькой купили, пристроит, и поехали к вечеру на Куму. Лягушат наловят и на ночь расставят эту сотню удочек. Раненько утром опять к речке. Туда, сюда, проверять удочки, а почти на каждой по сому. С полсотни всегда вытаскивали. Так. Пять, а то и шесть целковых за сома, вот и выручка. Дело хорошо пошло на этих сомах. Сильно они выручили. Потом Пашка после работы шабашил какое-то время. Дома строили, подсобки разные, в совхозах промышляли. Повалила деньга. Сад-огород приносил барыши. Ну и построили себе Васса с Пашкой рай земной, каким они представляли его между собой. Вот наша вроде кухня, показывает Васса-Валентина Сереже, тут будем обедать, хе будем есть. Знаешь, Сережа, что это за хе? Нет? А вот. И Валентина открыла миску и показала чуть побледневшую от уксуса и лимона, нарезанную мелкими стружками рыбу. Объедение. Корейцы научили.

Сережа на стенки больше смотрит. Везде ковры дорогие, а поверху разные картины и картинки, медные доски с чеканкой, разные девы сказочные, птицы и животные, пейзажи раскрасивые, доски деревянные, инкрустированные, тоже с девами и пейзажами. Безделушки стоят на шкафу, на телевизоре. Богатая обстановка. Так. Дальше по кругу ведет Васса-Валька. Из ее комнатки дверь в залу. Ну, тут как в царском дворце. На круглом столе скатерть бархатная, цветастая. Трюмо и перед ним на туалетном столике склянки-банки, духи не духи, лосьоны и всякие мази туалетные, кремы, пудреницы, флаконы. И безделушки опять из рога, фарфора, дерева. Тут шкаф громадный с добром, шкаф с посудой — хрусталь и стекло. На столиках, шифоньерках опять накидки дорогие, литье и фигурки дорогие, портреты великих людей — Есенина, Пушкина, Бетховена. Подсвечники разные. Со свечами. Вечная елка, которая всегда стоит убранная красивыми игрушками и лакомствами. Часы с боем, тоже дорогие, настенные. И во всю комнату-залу ковер, сплошь покрывает пол, на нем и шкафы стоят, и новая тахта для гостей, и стол, все на этом ковре. Гляди ты, вон висят на стенке, над столом бархатным, рыбки. Висят, как будто в аквариуме, от малейшего шевеления воздуха они шевелятся, вроде плавают.

А Пашка в это время был в гараже. Сережа пришел туда. Он же механизатор, ему все было тут интересно. На полках вдоль стен громоздилось столько всего, что и не осмотришь за один раз, как в хорошем магазине. Тут и целые узлы для автомобилей, и дефицитные запчасти. А это зачем? Это, Пашка говорит, для «Запорожца», у меня же раньше был «Запорожец». У станка, где Пашка возился, тут ящики, сверла и метчики, наборы инструментов. Что-то уже давнее, запыленное висит на стенке, что-то еще новенькое, хорошо смазанное и чистенькое, как в магазине или на складе. А вот еще. Стены обклеены репродукциями картин. Боже ты мой! Тут со всего мира картины, и российское тоже. Кого и чего тут только нет. Неужели все прошло через голову Пашки, и он все это видит каждый день, и ему все это нужно?

— Откуда вы понабрали этого? — спросил наконец Сережа.

— А че, не нравится?

— Почему? Нравится. А зачем?

— Сережа, я выписываю журнал «В мире искусств». Ну чтобы не пропадало, а то знаешь, сложишь в одну кучу, и лежит, никакой пользы, я все это повырезал из журнала и наклеил. Всегда перед глазами. Че, плохо, что ль? Поздно, Сережа, мы взялись за это дело. Сколько пропустили! Люди ж и музыку красивую всю жизнь слухали, и эти картины все знают, а то и дома имеют или в музеях смотрят, а мы опоздали, дюже поздно пришло это к нам. Жалко себя становится. Что ж мы, не такие люди, как энти, городские? Нет, нам все это даже поближе, чем им. Нет, что ли? Мы ж в природе сами живем. И понимаем ее лучше. А вот мимо прошли. Что ж, мы музыку не поймем? Поймем. Хоть и поздно, а я как поставлю пластинку этого Моцарта или нашего Чайковского, так, знаешь, слухаю и плачу. Чего плачу, сам не знаю. Жалко, что ль, себя, всех нас или еще что, а вот плачу, и все.