Мясник

— Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то, что я с тобой сделала? — Наташа провела ладонью по гладко зачесанным волосам и пристально взглянула на него. — Господи, если кто-то испортит картину…

— Я знаю! — резко перебил ее Костя и неопределенно пожал плечами. — Мне тебя прощать не за что, у себя проси прощения. А ты забрала у меня мою глупость… тогда, в ту ночь, и ты меня многому научила. Наверное, даже и рисовать меня уже не надо было, после того, как я увидел свою мать на коленях… я понял, что думать надо не только о себе. Мне было плохо, но ей — в сто раз хуже. А сейчас я живу, от меня есть толк, — он выставил перед собой руки, растопырив пальцы. — Мать все эти два года только и делала, что ревела да меня, дурака, лечила после очередной неудачной попытки свалить из этого мира ко всем чертям! Нет, мне не за что тебя прощать. И знаешь — найдешь ты эти картины или нет — это не так уж важно — важно, чтобы не было новых. Поверь мне, такой врач, как ты для людей слишком хорош. И опасен. Думаю, твои бывшие натуры преподнесут тебе еще немало сюрпризов. Ты знаешь, Наташка, я ведь никогда не любил готовить — терпеть не мог, а сейчас мне это почему-то доставляет дикое удовольствие.

Наташа молча, непонимающе посмотрела на него. Костя сплюнул и небрежно махнул рукой.

— А, ладно, может я и ошибаюсь! О, это кажется за тобой!

Услышав шум подъезжающей машины, Наташа подняла голову. Возле дома Лешко притормозил темно-красный «жигуленок», передняя дверца распахнулась и из машины выглянул водитель.

— Иду! — крикнула Наташа, медленно встала и пошла в дом за сумкой.

Костя проводил ее до машины. Когда таксист захлопнул багажник и снова сел на свое место, и Наташа, открыв дверцу, повернулась к Лешко, чтобы попрощаться, он протянул ей тщательно сложенную бумажку.

— На вот… написал недавно… возьми на память. Ну, все… давай, счастливо… — Костя пожал ей руку, а потом вдруг слегка покраснев, сказал смущенно — даже не сказал, пробормотал: — Слушай… ну… может, чмокнешь на прощание… если, конечно… — он вздернул голову с некоторым вызовом, — если тебе… не неприятно.

— Ой, глупый! — воскликнула Наташа, наклонилась к нему, обняла и звонко поцеловала сначала в обе щеки, а потом в губы. — До чего же глупый!

— Ладно, ладно, — проворчал он недовольно. — Все, езжай, а то дядя заждался — сдерет с тебя за простой. Все, пока! Не забывай… и я помнить буду. Может, еще и встретимся.

Наташа отвернулась и нырнула в машину, хлопнув дверцей. «Жигуленок» осторожно развернулся на узкой дороге и медленно поехал прочь, подпрыгивая на выбоинах, и серый дом и инвалидное кресло у забора с застывшим в нем человеком поплыли назад — все дальше и дальше, пока не исчезли за поворотом. Закусив губу, она отвернулась и потерянно уставилась в боковое окно.

Когда машина проезжала мимо дома Измайловых, из его дверей вдруг выпорхнула Нина Федоровна и побежала за машиной, что-то крича. Ее пепельный паричок сполз набок, незастегнутое пальто распахнулось, и врач походила на диковинную нескладную тонконогую птицу, которая летела следом, пытаясь вернуть что-то, жестоко и несправедливо у нее похищенное. Наташа съежилась и зажала уши, водитель прибавил газу, и «жигуленок», дребезжа, унесся, оставив Нину Федоровну далеко позади. Вскоре он уже взбирался по подъездной дороге вверх, к трассе, и Наташа обернулась, в последний раз увидев, как удаляются поселочные домики, высокие изящные башенки «Сердолика», зеленые пирамидки кипарисов, поблескивающая поверхность моря, в котором когда-то жили нереиды… По небу на западе расползалось зловещее грязно-алое пламя заката, и клочья облаков горели в нем, наливаясь кровью уходящего солнца.

— К ветру, — неожиданно сказал водитель, и она повернулась, вопросительно глядя в зеркало обзора.

— Что?

— Говорю, закат жутковатый. К сильному ветру, может и к буре. И по радио утром говорили. Циклон идет. Надо же — только погода устоялась. Коварный крымский климат… вот ведь как все переменчиво…

— Да, — рассеянно ответила Наташа и снова отвернулась к окну.

Часть 3 БУРЯ

Все неожиданное гнет нас сильнее, невиданность прибавляет тяжести бедствиям, всякий смертный, удивляясь, горюет больше.

Сенека

Уговорить мать уехать из города оказалось сложнее, чем думала Наташа. Во-первых, она совершенно не понимала, зачем это нужно, поскольку Наташа не могла предоставить ей убедительных причин, чтобы не взволновать, отделываясь только одной: «Так надо!» Во-вторых, проведя в нем всю свою жизнь, к старости она даже помыслить не могла о том, чтобы покинуть родную квартиру, оборвать разом все корни — длинные, разветвленные, глубоко вросшие в городскую почву. В-третьих, говорила Екатерина Анатольевна, у нее уже не то здоровье, чтобы куда-то там ехать, и вначале разговор постоянно заходил в тупик, Екатерина Анатольевна расстраивалась и пугалась все больше и больше, а Наташа злилась, не в силах объяснить, что просто хочет спрятать ее и тетю Лину.

— Ну это же временно, мама! — убеждала она ее. — Поживете там месяца три, а потом вернетесь! Ну так нужно! Я работать буду в Симферополе, сюда приезжать не смогу, а за вами нужно присматривать. Поживешь на новом месте, город посмотришь.

— Ну куда мне сейчас новое место?! Что мне там одной делать?! — твердила Екатерина Анатольевна. — У меня все друзья здесь, а там что? А квартира как же… вещи, мебель, телевизор? И вся родня здесь, на кладбище… как же я…

— Я же говорю — временно! Никуда твоя квартира не денется и кладбище вместе с родней тоже! Ну, так нужно, мама, постарайся понять.

В конце концов ей все же удалось склонить мать к согласию. Тетю Лину же, сознание которой сейчас витало где-то в годах восьмидесятых, убеждать не пришлось — Наташа просто обыденно сказала ей, что на днях они поедут в гости к некой дальней родне, и тетя Лина обрадовалась, как ребенок, которому поднесли большую шоколадку.

Еще раньше Наташа позвонила Гене Римаренко, о котором говорилось в Славиной записке. Римаренко действительно оказался в курсе. Он сообщил, что подходящая квартира имеется и ему нужно только несколько часов, чтобы все устроить. С ним же Наташа договорилась насчет машины, не решившись заказывать такси ни здесь, ни в Симферополе. Немного подумав, Гена сообщил, что на выходных заедет за ними сам, удивившись Наташиной просьбе подогнать машину к их дому не раньше двух часов ночи, — Наташе хотелось уехать по темноте, когда во дворе не сидят вездесущие и всезапоминающие соседи. Поэтому никто в спящем доме не видел, как в ночь с субботы на воскресенье к одному из подъездов осторожно подкатила старенькая «ауди», две загадочные темные фигуры быстро погрузили в нее несколько сумок и коробок, а потом осторожно усадили на заднее сиденье двоих сонных пожилых женщин, одна из которых прижимала к груди большой шерстяной сверток, из которого доносилось придушенное, возмущенное кошачье мяуканье.

Гена Римаренко устроил семью Чистовых недалеко от центра города в собственном небольшом уютном частном домике, терявшемся среди сотни таких же, вытянувшихся в длинную линию вдоль троллейбусной трассы и непринужденно соседствовавших с современными многоэтажками. В домике было все, что нужно для нормальной жизни, включая телевизор и горячую воду, был маленький садик со скамейкой, в соседних домах жили пожилые и словоохотливые соседи, которым Гена представил приехавших, как своих дальних родственников, с одной стороны через дорогу располагался рынок, с другой — огромный парк, и Екатерина Анатольевна осталась вполне довольна.

— Сколько мы сможем здесь жить? — спросила Наташа у Римаренко, здоровенного грубоватого, но добродушного блондина, имевшего привычку то и дело похрустывать суставами пальцев и громко прищелкивать языком. Днем он отсиживал смену в одной из поликлиник, работая по своей непосредственной хирургической специальности, а через вечер отправлялся в шумный диско-бар «Онтарио» в центре города, где умело наблюдал за порядком. «Днем лечим, вечером калечим!» — усмехаясь, кратко охарактеризовал он свою работу Наташе в первый же день знакомства. Родители Римаренко давно умерли, а сам он уже несколько лет жил у своей подруги в многоэтажке недалеко от автовокзала, пустующий же домик периодически кому-нибудь сдавал. На вопрос Наташи он неопределенно пожал плечами.

— Живите, пока надо. Денег Славка кинул надолго, а если вздумаете уехать, то остаток я, конечно, верну. И, кстати, если тебе деньги понадобятся — говори, я выдам.

О том, где сейчас Слава и что с ним, Римаренко ничего не знал — он только раз заезжал к нему в октябре, чтобы договориться насчет дома, и звонил в начале ноября, чтобы эту договоренность подтвердить. Все, что Наташе удалось выяснить, это то, что Слава продал свою квартиру и вроде как опять занялся каким-то бизнесом, но где и каким — неизвестно. Выйдя в тот вечер из домика на окраине прибрежного поселка, Слава словно растворился среди холодного ноябрьского дождя, и иногда Наташа с ужасом думала, что возможно больше никогда его не увидит. Вечерами, глядя в окно, она то и дело замечала, что бессознательно пишет пальцем на запотевшем стекле «СН» — Слава Новиков — и торопливо стирала большие расползающиеся буквы, чтобы вскоре написать их вновь. Одиночество навалилось на нее с новой силой, но Наташа больше не пыталась никого искать, чтобы заполнить прорехи жизни между ночами, когда приходилось бодрствовать и думать; жажда работы толкалась в мозгу, грызла ее упорно и настойчиво, словно запертая в тесной клетке оголодавшая крыса, но Наташа старательно отворачивалась от попадавшихся ей порой на улице великолепных экземпляров. Она ждала, но ничего не происходило, Слава не появлялся и никто ее не искал. Несколько раз она хотела позвонить с переговорного пункта Косте, Ковальчук, а также кому-нибудь из бывших натур и узнать, не случилось ли чего, но никак не решалась. Наконец, Наташа однажды вечером съездила в «Онтарио», отыскала там Гену и, слегка ежась от почти осязаемого грохота музыки, спросила, как ей достать самый, что ни на есть, простенький сотовый телефон — лишь бы звонил и, если это возможно, не только по Украине. Римаренко удивленно пожал плечами и сказал, что это несложно, можно и подержанный, если ее устроит.