Мясной Бор

Недавно редакция «Отваги» вернулась из деревни Озерье, где оказалась чересчур близко к передовой, на прежнее место, в Огорели. Разместились теперь в палатках, выбрав место посуше, землянки залило вешней водой. Полно воды было и вокруг редакционной стоянки, и журналисты, типографские работники, чтобы как-то сообщаться, прыгали с кочки на кочку. Виктор быстро допрыгал до типографии. Впрочем, это громко сказано — типография… Печатная машина была смонтирована на грузовике, по возможности замаскированном под деревьями. Левин и Холодов, оба чумазые, горбились у наборных касс. Печатников Смолина и Лакина не было видно. Они работали ночью и не ушли в укрытие, когда начался артобстрел, и снаряды стали ложиться совсем близко. Им надо было к утру выдать тираж, чтобы «Отвага» успела уйти в войска. Да и прятаться, честно сказать, негде, разве что в холодную воду залезть и сидеть в ней по горло, но от снаряда это не спасет.

Кузнецов вспомнил, как сегодня утром встречал прибывшую к ним лошадь, запряженную в волокушу. На колесах сейчас не проехать, пришлось вернуться к опыту предков. Это соседи приехали, из кавдивизии, за пятнадцать километров приволокли по трясинам сверстанные полосы газеты «Боевая кавалерийская» — печатная машина у них поломалась.

В болотной грязи и мокрые с головы до ног, люди осторожно сняли с волокуши замотанные мешками свинцовые полосы и, натужно сгибаясь под тяжестью, понесли их к грузовику с печатной машиной. Сработают тираж и обратно повезут бравым конникам уже газету.

Было непривычно тихо. «Праздник у них, что ли», — подумал о немецких летчиках Кузнецов, не подозревая, что попал в точку: сегодня был день рождения Гитлера.

— Скоро поплывем, — услыхал Кузнецов за спиной голос наборщика Голубева и отвернулся. Николай Иванович, сощурясь, смотрел из-под руки на солнечные блики в подступившей со всех сторон воде.

— Мы-то ладно, — продолжал он, — вроде как в тылу… А каково бойцам в распутицу? Тут ни окопа тебе не вырыть, ни землянки, чтоб схорониться. Надо на сваях укрепления ладить.

Кузнецов кивнул. Все так, как говорит старый рабочий. Хотя удивительное дело: в письмах военкоров никто не жалуется на природные условия. Будто нет ни болот, ни воды, не упоминают бойцы и о самом настоящем голоде, который начался в частях. Все голодают, только говорить об этом не принято, как, впрочем, и у них в редакции.

— Батальонный на горизонте, — сообщил Голубев и тут же исчез, чтоб не попадаться на глаза редактору.

На всякий случай надо быть от начальства подальше, хотя Румянцев Николай Дмитриевич был добрейшим, широкой души и чуткого, отзывчивого характера человеком. Но в редакции и особенно среди работников типографии пользовался репутацией строгого начальника. Его откровенно побаивались, особенно те, кто пришел в армию с сугубо штатских должностей, философы и литературоведы.

Поскольку Виктор знал Румянцева еще до войны, а сам был к ее началу уже, как говорится, газетным волком, то в присутствии батальонного — так за глаза звали редактора сослуживцы — отнюдь не смущался, относился к нему без комплексов, спокойно.

— Вас Зуев хвалил, Виктор, — сообщил Румянцев с места в карьер. — Здравствуйте… Мы ведь не виделись еще.

Кузнецов растерялся, но, чтобы скрыть это, потянул из кармана трубку, которую курил с большим тайным неудовольствием, но все-таки курил для придания внушительного вида.

— Не интересуетесь, за что вас отметил член Военного совета? — сняв очки и насмешливо поморгав близорукими глазами, спросил Румянцев. — А ведь это ордену соответствует, молодой человек.

— Сами расскажете, — несколько грубовато ответил Виктор.

Он вовсе не хотел, но так уж получилось у него, от смущения.

— И расскажу… За доклад на семинаре дивизионных редакторов. «Если ваш Кузнецов так работает с письмами красноармейцев, как говорил на семинаре, то за газету я спокоен. Передайте Кузнецову мою благодарность». Улавливаете?

— Спасибо, — просто ответил Кузнецов. Ему была приятна похвала Зуева, комиссара в редакции уважали не за высокую должность. Пожалуй, один Вучетич на него дулся: поймал его Зуев раз в расхристанном виде у типографии и с ходу вкатил пять суток гауптвахты. Сидеть Евгению, правда, не пришлось, наказание было символическим, но Вучетич считал решение комиссара несправедливым. Ведь знал член Военного совета, что перед ним не просто красноармеец, а художник армейской газеты.

— Потому и вкатил, что знал, — заметил Борис Бархаш при молчаливом одобрении остальных.

Кузнецов вспомнил, как Бархаш недавно пытался объяснить смысл философского закона, постулированного монахом-францисканцем, этот закон известен как «бритва Оккама». Он утверждал, что Виктор в секретарской работе действует оккамовским методом, опиравшимся на принцип простоты или принцип бережливости. Кстати, в сдаваемых материалах сам Борис, видимо, полагался на высказанную Уильямом Оккамом идею: «Множественность никогда не следует полагать без необходимости».

Ответсекретарь хоть и не давал спуску коллегам за качество материалов, но ладил с ними, и, пошумев иногда в связи с очередной правкой их сочинений, они приходили к мысли, что на такой должности другим быть просто невозможно. Но в эпиграммах, а на них мастаков в редакции хватало, Виктору доставалось. Хрестоматийными считались строчки: «И от голода зол и суров, заскучав без какао и торта, всеармейский шакал Кузнецов доедает в углу Раппопорта…» Моисей Маркович был безобидным стариком-наборщиком из ополченцев. Он сердился на автора стихов, считал их пустой забавой и повторял: «Ну, почему Витя Кузнецов должен меня обязательно кушать? Такой воспитанный молодой человек…»

40

— Прощай, Анатолий, — сказал Кружилин. — Славно мы с тобой повоевали…

Роту особого назначения на Острове сменили, где она и так уже слишком завоевалась, выполняя несвойственные ей функции. Забирали отсюда и Дружинина с его противотанкистами, которых осталось всего шесть человек при одном орудии. Другое накрыло прямым попаданием фугаски с «юнкерса». Выбирались по наплавному мосту, его навели саперы. Распутица отрезала поредевший гарнизон, хоть вплавь выбирайся… Они б и выплыли, да вот пушку надо переправить. Опять же и заменяющей их стрелковой роте как-то забраться на болотный форпост предстояло.

— Тебе, поди, за наше сидение шпалу дадут? — сказал вдруг Анатолий. Он искал добрые слова на прощанье, подходящего ничего не нашлось, вот и ляпнул ни с того, ни с сего. — Шибко ты грамотный, старшой. На всю жизнь запомню наши разговоры.

Кружилин рассмеялся:

— Тогда запомни и еще одну мудрость: «Новое званье изменяет натуру человека, а ум его остается прежним».

— Это точно, я таких в высоких чинах встречал.

Друзья расстались. Олег Кружилин с остатками роты двинулся к штабу армии, а Дружинин зацепил сорокапятку уцелевшим вездеходом и подался разыскивать свой гвардейский дивизион, продолжавший оборонять позиции в районе Ольховки.

— Заждались тебя, политрук, — проворчал комиссар дивизиона, когда Дружилин доложил, что прибыл меньше чем в половинном составе из спецкомандировки.

— Слыхали, что бойко воевал, но вот технику надо было сберечь, — проговорил молчавший до поры командир. — Ну да ладно, на войне как на войне… Теперь вникай. К нам пришло пополнение, имеются среди бойцов пехотинцы в прошлом. «Учебку» они прошли, но стрельба, сам понимаешь, вовсе другое дело. Тут надо не только политическую работу с ними проводить. Опять же ты старый артиллерист, кадровый. Так что мы в тебе видим двойного помощника. Понимаешь?