Мясо. Eating Animals

Когда оказываешься рядом с такими крупными, умными животными накануне их смерти, становится как-то не по себе. При этом невозможно узнать, чувствуют ли они что-нибудь насчет того, что вот-вот произойдет. До того момента, когда выходит боец, чтобы погнать следующую жертву на покатый настил, свиньи кажутся относительно спокойными. Не заметно никаких признаков страха, никто не визжит и даже не жмется к соседям. Однако я заметил одну свинью, которая лежала на боку и дрожала. Даже когда появлялся боец и все остальные вскакивали на ноги и начинали волноваться, эта продолжала лежать и дрожать. Если бы наша собака Джордж вела себя подобным образом, мы бы тут же показали ее ветеринару.

если бы кто-нибудь узнал, что я в такой ситуации ничего для нее не делаю, он бы наверняка решил, что с гуманизмом у меня плоховато. Я спросил Марио об этой свинье.

— Обычные свинячьи приколы, — усмехнулся тот.

На самом деле сердечный приступ — не редкость у ожидающих забоя свиней, когда они превращаются в «лежачих больных». Слишком много волнений: переезд, новая обстановка, обработка, визг по ту сторону двери, запах крови, боец, размахивающий руками… Но, может, это и впрямь всего лишь «свинячьи приколы», и усмешка Марио справедлива.

Я интересуюсь, догадываются ли, по его мнению, свиньи, зачем они здесь и что тут происходит.

— Да нет, не думаю. Многие стараются вдолбить вам в голову неприятную мысль, будто животные знают, что вот-вот умрут. Я видел очень много коров и свиней, которые прошли через бойню, и у меня такого впечатления не возникло. Я имею в виду, они испуганы потому, что никогда раньше здесь не были. Они привыкли, что их выпускают поваляться в грязи, погулять в поле и водят на анализы. Вот почему их предпочитают привозить по ночам. Тогда они понимают только, что их куда-то перевезли и они чего-то тут ожидают.

Может быть, Марио прав, а может, и нет. Возможно и то, и другое.

— Вам нравятся свиньи? — спрашиваю я, и, кажется, что это самый невинный вопрос, но в такой ситуации его трудно задать и нелегко на него ответить.

— Нужно, чтобы им было спокойно. Но это нечто умозрительное. А насчет того, каких животных я предпочитаю, то труднее всего — с овцами. Электрошокеры созданы для свиней, а не для овец. Приходится их пристреливать, но пуля может и срикошетить.

Я не успел обдумать информацию насчет овец, поскольку появился боец, с руками по локоть в крови, и палкой с колотушкой погнал очередную свинью в зону забоя. А Марио ни с того, ни с сего вдруг заговорил о своей собаке: «собачка, маленькая такая. Шит-цу», — он странно разделяет это слово на слоги, произнося первый, как shit, т. е. дерьмо, затем замолкая на долю феекунды, как будто ему необходимо создать во рту давление, и наконец выпаливает «цу». Он с явным удовольствием рассказывает о дне рождения, который он недавно устроил своей «шит-цу», на который пригласили других местных собак — «всю собачью мелочь». Он Сделал фотографии всех собачек, сидящих на коленях y хозяев. Раньше он их терпеть не мог. Считал, что это нe настоящие собаки. Потом у него появилась маленькая собака. И теперь он любит маленьких собачек. Вошел боец, размахивая окровавленными руками, и взял следующую свинью.

— Вы когда-нибудь беспокоились об этих животных? — спрашиваю я.

— Беспокоился?

— Хотелось пощадить хоть одного?

Он рассказывает историю о корове, которую недавно к нему привели. Она была любимицей на малюсенькой ферме, но «время пришло». (Кажется, никому не приходит в голову продумывать такие выражения.) Когда Марио готовился убить корову, она лизнула его в лицо. А потом еще раз и еще. Может быть, она привыкла так делать, когда была «любимицей» на ферме. А может, просила о снисхождении. Рассказывая эту Историю, Марио посмеивался, стараясь, как мне показалось, скрыть таким образом неловкость. «О Господи, а потом, — говорил он, — она придавила меня к стене и простояла так минут двадцать, пока мне не удалось ее усмирить».

Трогательная история, история, которая не имеет смысла. Как корове удалось прижать его к стене? Не такая там планировка. А где были другие рабочие? Что они делали в это время? Насколько я знаю, всюду — от самой крупной бойни до самой маленькой, — процесс должен идти непрерывно. Почему в «Раю» терпели задержку целых двадцать минут?

Было ли это ответом на вопрос о желании кого-то пощадить?

Пора было уезжать. Я хотел провести побольше времени с Марио и его рабочими. Это очень милые люди, гордые, гостеприимные, люди такого типа, боюсь, не смогут долго продержаться в сельском хозяйстве. В 1967 году в стране было более одного миллиона свиноферм. В десять раз больше, чем сейчас, только за прошедшие десять лет число мелких ферм, выращивающих свиней, сократилось больше чем на две трети. (Четыре компании теперь производят 60 процентов свиней в Америке.)

Этот сектор изменился больше всего. В 1930-м более 20 % американского населения было занято в сельском хозяйстве. Теперь их менее 2 %. И это несмотря на то, что объемы сельхозпродукции постоянно увеличиваются — они выросли вдвое в период между 1820 и 1920 годами, между 1950 и 1965, между 1965 и 1975, и в следующие десять лет опять вдвое. В 1950 году один работник фермы обеспечивал продовольствием 15,5 потребителей. Теперь одного рабочего достаточно для обеспечения 140 потребителей. Это обременительно как для тех, кто пользуется продукцией мелких ферм, так и для самих фермеров. (Среди американских фермеров самоубийств в четыре раза больше, чем среди других категорий населения.) Почти все — кормление, поение, освещение, обогрев, вентиляция и даже забой — теперь автоматизировано. В системе промышленного животноводства требуется лишь два вида человеческой деятельности — либо бюрократическая возня с бумажками (ее очень немного), либо неквалифицированная, опасная и плохо оплачиваемая работа такой много). На промышленных фермах фермеров не осталось.

Может быть, это не имеет значения. Времена меняется. Может быть, образ во все вникающего фермера, который заботится о своих животных и о нашем хлебе «насущном, — образ столь же ностальгический, как образ телефонистки, соединяющей звонящих. И, может быть, это достойная расплата за то, что мы заменили фермеров механизмами.

— Мы не можем позволить вам так уехать, — сказала мне одна из работниц. Она исчезла на несколько секунд и вернулась с бумажной тарелкой, на которой выысокой грудой лежали розовые лепестки ветчины. — Какие же мы хозяева, если не дадим вам попробовать образец нашей продукции? Марио взял кусочек и отправил его в рот.

Я не хотел это есть. Сейчас мне вообще не хотелось думать о еде, от кровавых сцен и запахов бойни у меня пропал аппетит. Но больше всего то, что ляежало на тарелке, отвращало меня тем, что еще недавно оно было частью свиньи в загоне предубойного содержания. Может быть, в том, чтобы попробовать окорока, не было ничего страшного. Но что-то глубоко внутри меня — разумно или неразумно, патетически или этически, эгоистически или сострадательно — просто не впускало мясо внутрь моего организма. Для меня мясо — это не то, что употребляют пищу.

И все же что-то еще глубже внутри меня желает го съесть. Я очень хочу показать Марио, что признателен за его щедрость. Сказать, что благодаря его нелегким трудам появляется вкусная еда. Я хочу сказать: «Ах, как вкусно!» — и взять еще кусочек. Я хочу «преломить хлеб» с ним. Ничто — ни разговор, ни рукопожатие, ни даже объятие — не упрочивает дружеских отношений так, как совместная трапеза. Может быть, это дань культуре. Может быть, эхо общинных пиров наших предков.

Вот о чем рассказывает бойня, если посмотреть на это с определенной точки зрения. На тарелке передо мной результат, обещающий оправдать все кровавые деяния за соседней дверью. Я слышал это много раз от людей, которые выращивают животных для потребления, и на самом деле это единственный способ составить уравнение: либо еда — в зависимости от того, какова она на вкус, каким функциям служит, — оправдывает процесс, при помощи которого она оказывается на тарелке, либо нет.

Для некоторых, при таком подходе, оправдывает. Для меня — нет.

— Я соблюдаю кашрут, — объявляю я.

— Кашрут} — переспрашивает Марио.

— Да, — говорю я со смешком, — я еврей. И соблюдаю кашрут.

В комнате воцаряется тишина, как будто сам воздух твердеет, напитываясь этим новым фактом.

— Тогда довольно забавно писать о свинине, — говорит Марио. И я не могу понять, поверил ли он мне, понял ли и сочувствует, или заподозрил подвох и даже оскорблен. Может быть, он знает, что я лгу, но понимает и сочувствует. Все кажется возможным.