Мятеж реформаторов. 14 декабря 1825 года

Очевидно, в тот вечер Якубович, верный своей любви к завышенным декларациям, которые он вовсе не склонен был реализовать, предложил разбить кабаки, вынести из церкви хоругви и идти ко дворцу — гипертрофированный вариант идеи Батенкова «приударить в барабан», «собрать толпу и заставить вести с собой переговоры».

Михаил Бестужев через тридцать с лишним лет в воспоминаниях воспроизвел именно атмосферу последних часов, сведя в рылеевской квартире всех, кто был в ней в разные промежутки времени: «Шумно и бурливо совещание накануне 14 в квартире Рылеева. Многолюдное собрание было в каком-то лихорадочно-высоконастроенном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполнимые предложения и распоряжения, слова без дел…»

Было и это. Но сам же Бестужев пишет, что там присутствовали люди, которые — как он и Сутгоф — оставались спокойны и деловиты. И в них была суть происходящего…

Щепин, Михаил Бестужев отправились в свой полк.

Между одиннадцатью и двенадцатью часами Александр Бестужев и Якубович, возможно вместе с Арбузовым, уехали в Гвардейский экипаж. Бестужев повез Якубовича посмотреть заранее, где расположены казармы гвардейских матросов, и познакомить его с офицерами, которых Якубовичу предстояло по плану возглавить на следующее утро.

Механизм был запущен сильно и умело. Все казалось выполнимым.

Отступление о цареубийстве

В начале первого часа Николай вышел из залы, где заседал Государственный совет, и пошел в свои комнаты. Он шел мимо вытягивавшихся при его появлении конногвардейцев, стоявших во внутреннем карауле. Командовал внутренним караулом князь Александр Одоевский.

Перед тем как лечь спать, Николай сказал Александре Федоровне, своей супруге: «Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, — умереть с честью».

Его предчувствия были небезосновательны не только потому, что династия могла быть отстранена от власти. В доме Российско-Американской компании на Мойке, совсем недалеко от Зимнего дворца, соратниками начальника внутреннего караула в этот день многократно обсуждалась проблема цареубийства.

Вопрос — что делать с императорской фамилией после победы восстания, — естественно, обдумывался в Северном обществе и раньше. Мнения расходились: от уничтожения до вывоза морем за границу. Но тогда прения носили теоретический характер, теперь — через несколько часов — этот вопрос, быть может, пришлось бы решать практически и радикально.

Потенциальный цареубийца Якубович предназначался для другого дела. Главной фигурой в этом плане стал в канун восстания Каховский. Каховский, «ходячая оппозиция», как назвал его Рылеев, человек, раздираемый противоречивыми страстями и тенденциями, — герой одиночка и целеустремленный организатор, убежденный сторонник народовластия, подозревающий даже Рылеева в излишнем властолюбии, и поклонник сильной личности в революции, человек с трезвым пониманием экономических и политических бед России и романтический тираноборец. Каховский, резко возражавший против мгновенной мысли Рылеева зажечь Петербург в случае отступления, «чтоб и праха немецкого не осталось», и «пламенный террорист», по выражению Штейнгеля, кричавший 12-го числа: «С этими филантропами ничего не сделаешь; тут просто надобно резать, да и только».

Отношения Каховского и Рылеева в продолжение 1825 года — с тесной дружбой, расхождениями, новыми сближениями, принципиальными спорами, но с конечной неразрывностью уз, ибо они были необходимы друг другу, — являют собой многосложный сюжет для отдельной книги. Сейчас мы коснемся одного аспекта — цареубийства.

Рылеев, удержавший в свое время Якубовича — по видимости, неуправляемого, — исподволь готовил вместо него Каховского. Цареубийству и самопожертвованию посвящались их долгие беседы и споры. В дни междуцарствия Каховский был готов к своей роли, хотя его мучили сомнения, что его «полагают кинжалом», орудием чужих целей, «ступенькой для умников».

Цареубийство не входило как существенный компонент в план Трубецкого. Это была сфера Рылеева. Хотя и другие лидеры общества понимали, насколько устранение Николая облегчило бы захват власти.

Уже после полуночи — в ночь с 13 на 14 декабря — Оболенский приехал к Рылееву (можно с уверенностью сказать, что он не присутствовал на последнем собрании в штаб-квартире общества только потому, что завязывал последние организационные узлы). Он хотел узнать об окончательных решениях. Застал у Рылеева Пущина и Каховского, а вскоре к ним присоединился Александр Бестужев.

Оболенский рассказывал следователям об этой встрече: «После нескольких минут разговора он (Каховский. — Я. Г.) и Пущин надели шинели, чтобы ехать, я сам уже прощался с ним, как Рылеев при самом расстании нашем подошел к Каховскому и, обняв его, сказал: «Любезный друг, ты сир на сей земле, ты должен собою жертвовать для общества — убей завтра императора». После сего обняли Каховского Бестужев, Пущин и я. На сие Каховский спросил нас, каким образом сие сделать ему. Тогда я подал мысль надеть ему лейб-гренадерский мундир и во дворце сие исполнить. Но он нашел сие невозможным, ибо его в то же мгновение узнают. После сего предложил не помню кто из предстоящих на крыльце дождаться прихода государя, но и сие было отвергнуто как невозможное».

Оболенский — по вполне понятной причине — последней фразой смягчил ситуацию. Александр Бестужев внес существенные коррективы: «Когда, воротясь из экипажа, вошел я в кабинет Рылеева, Оболенский и Пущин на выходе целовали Каховского; когда я сделал то же, прощаясь с ними, Рылеев сказал мне: „Он будет ждать царя на Дворцовой площади, чтоб нанести удар“».

Для Рылеева цареубийство должно было предшествовать захвату дворца или совпасть с ним по времени.

Трубецкой об этом замысле узнал только на следствии.

Ночь на 14 декабря

Вернувшись от Рылеева в казармы Гвардейского экипажа, Арбузов сообщил сослуживцам о завтрашней присяге и постарался воодушевить и укрепить их. Было уже за полночь, но никто из офицеров-моряков не спал.

Мы не знаем, разумеется, всего, что происходило в экипаже, но главная ситуация ночных часов известна нам из показаний мичмана Дивова, подтвержденных другими показаниями.

Дивов поздно приехал в казармы, на квартиру, где он жил вместе с братьями Беляевыми. У них сидели лейтенант Бодиско, мичман Бодиско и измайловский поручик Гудимов. «Они мне сказали, что великий князь Константин Павлович отказался от престола и что поутру будет присяга». И далее идет эпизод, очень характерный: «Гудимов рассказывал, что слышал от Львовых (измайловские офицеры. — Я. Г.), что сейчас у отца их был член Совета Мордвинов и что он, уезжая во дворец для принятия присяги, говорил: „Может быть, я уже более не возвращусь, ибо решился до конца жизни противиться сему избранию", — а обращаясь к детям Львова, сказал: „Теперь вы должны действовать"».

Лейтенант Бодиско передает тот же эпизод подробнее и в более резких тонах: «…г. Гудимов, будучи у г. Беляевых 13 числа, сказал: Государственный совет собирается во дворце, адмирал Николай Семенович Мордвинов объявил бывшим у него офицерам гвардии (назвав г. Львовых): «Совет призывают для принесения присяги новому императору», — что он до последней капли крови будет защищать правое дело, и стыдно будет им, господам офицерам, «буде не последуют его примеру». Вскоре после этого пришел г. Арбузов и присовокупил, что адмирала не пустили в Совет и он уже возвратился домой. Еще г. Гудимов уверял, что во все полки были подсылаемы лазутчики, которые донесли, что все солдаты расположены быть верными данной ими присяге».