Мятеж

Но что же делать, что делать?

Я сжал руку первому Мамелюку:

– Прощай...

А в голове молнией мысль:

"Умереть надо хорошо... Надо умереть не трусом... Но как не хочется, о, как не хочется умирать..."

– Я не пойду, - вдруг заявил я им неожиданно для себя самого. Приведите кого-нибудь из членов боеревкома - с ним пойду, а с вами без него не пойду...

Но в эту минуту произошло что-то странное. Мы видим, как эти пришедшие, что столпились в просвете дверей, занервничали, заторопились, не стоят на месте... И вдруг они опрометью кинулись из каземата... Мы ничего не понимали... А к дверям уж кто-то торопился, мы слышали чьи-то новые шаги...

– Ба, Муратов...

Он мигом сорвал с носа пенсне, быстро проговорил:

– Товарищи, мы вас сейчас освободим.

– Как?.. Муратов... Как освободим?

– Так вот, сейчас выпустим...

Мы слушаем и не верим тому, что слышим.

– Каким образом, Муратов? Скажи!

– Потом, потом...

И он заторопился, ушел за дверь, а через минуту вернулся снова. Под стражей нас вывели из каморки и повели в помещение боесовета. Боесовет заседал в полном составе.

– Пожалуйте с нами на заседанье, - нагло улыбаясь, заявил Чеусов.

Мы все еще путем ничего не понимали. Но решили держаться с достоинством:

– Какое заседанье? О чем нам совещаться?

– А, видите ли, это просто недоразумение... Вы извините, что так с вами вышло... Боесовет совершенно этого не знал и сразу не мог приостановить, но вот... видите... как только он обсудил - он тотчас же вас и выпустил... Вы извините, это просто недоразумение...

Мы ему ни слова в ответ. Мы еще в те минуты ничего не знали толком, как и почему нас освободили, мы это узнали только позже, у себя, в штадиве.

– Посовещаться надо относительно того, какой теперь власти оставаться в области.

– Отлично...

И мы уселись все за широкий стол. Они всю левую заняли часть, мы правую, а посередине - "представители комитета партии".

Открылось заседание.

Уж кстати надо сказать и о том, почему нас так скоро освободили. Не все члены боесовета были настроены так буйственно, как Вуйчич, Букин, Караваев, Петров, не все желали и добивались нашего расстрела. Между ними, главарями, не было полного ладу, не существовало единого мнения. И вот, чтобы решить нашу судьбу, они решили созвать представителей от всех тридцати с лишком крепостных рот, опросить их, и что скажут эти представители, то и делать. И, как потом мы узнали, масса красноармейская значительно поколеблена и разволнована была нашим выступлением на митинге, на некоторое время была сагитирована и перестала видеть в нас "злейших врагов", а увидела людей, с которыми может говорить и даже... договориться! Словом, когда собрались эти тридцать - сорок пять представителей от рот, они все голосовали за немедленное наше освобождение ("против" или "воздержалось" что-то двое или трое всего), за освобождение и возобновление переговоров... "Активисты" боесовета, - так называли себя те, что были настроены к нам непримиримо и добивались расстрела, активисты были озадачены, обозлены и раздавлены этим постановлением собравшихся. Так мы и решили, что это именно они, активисты, в ту критическую минуту ворвались в каземат и хотели нас сгоряча расстрелять, пока не успели освободить - а там разбирайся, когда дело будет сделано! И как мы ни стремились узнать, кто же именно ворвался в каморку, - узнать не могли. Поспешность, с которой они подбежали к двери, торопливость, с которой требовали от меня выходить и следовать куда-то за ними, даже... босого, затем их неожиданное, внезапное бегство, когда заслышали шаги Муратова и других с ним, шедших нас освобождать, - все это говорит за правильность общего мнения о предполагавшейся расправе с заключенными.

Но так или иначе - беда пока миновала.

Мы очутились на заседании боесовета.

Вновь и вновь стоит этот роковой вопрос - о власти.

Крепостники говорят:

– Мы вам предлагаем влиться... Теперь только мы настоящая власть... и даже мы приказ об этом издали... Мы вам предлагаем... влить в наш боевой совет ваш военсовет...

– Вы предлагаете нелепость, - заявляем мы им.
– Подумайте только, что из этого выйдет: высшей властью считается власть крепости. Затем...

– Нет, не крепости одной, - отражают они удар, - тут и вы будете... Военсовет...

– От этого дело не меняется; вы же предлагаете нам "влиться", а это значит вот что: существует г л а в н а я власть - это власть крепостная, и есть власть в т о р о с т е п е н н а я - это та самая, что до сих пор была... И эта вторая растворилась в первой... Но ведь эта вторая, "старая"-то власть, - вы понимаете ли и помните ли это, товарищи, - она ведь и есть утвержденная центром...

– А что нам до того?
– огрызаются крепостники.

– Как что? Да вы же республику семиреченскую создавать не будете? Так создавать, чтобы она вовсе не связана была с Ташкентом, то есть с центром вообще?

– Конечно, нет...

– Так неужели вы думаете, что центр так-таки совершенно спокойно и отнесется к тому, что здесь свергнута старая, им утвержденная власть, а образовалась новая, ему незнакомая...

– Да мы же будем вместе...

– Э... нет, это не совсем вместе, когда вы предлагаете влиться... И он, Ташкент, знаете, что может нам всем вместе пищик тогда поприжать пошлет к черту, да и все тут... не признает... а подчиняться не будем - и пристукнет, да...

Этакая логика, видимо, озадачила мятежников. Они не находили, что нам возразить. А мы ловили момент - ловили, но помнили, что зарываться сразу не надо, и пока что были готовы ограничиться на малом.

– Давайте вот так, - предложили мы им.
– Военсовет - власть государственная, не так ли? С военсоветом и Ташкент станет говорить, как со с в о е й организацией, - так давайте не его вольем, а в него вольем ваш боесовет: тогда с нами и считаться в центре станут, и в то же время ваш орган фактически будет у власти...

– Зачем же нам вливаться, коли сила за нами... Пусть наоборот...

Но мы скоро их уломали, сбили азарт. И все уж было слажено, договорено, кончались споры, хотели решать так, как мы им предложили.

В эту ответственную минуту посредине стола поднялась, подобно греческой пифии, сухопарая Штекер, партийная представительница.

– Не влиться, а с л и т ь с я надо на равных правах, по равному числу членов, - вдруг брякнула она неожиданно.

Мятежники уцепились за это спасительное предложение. В самом деле: и у власти они, и центром будут, верно, признаны, и престиж не уронят своего боесовета...

Снова жарко вспыхнули прения. Теперь уже никак уговорить было невозможно. Надо было мириться нам, что будем не "вливать", а "сливать".

С горькой досадой пришлось нам идти на уступку. Столковались. Определили число. Не помню, там же или после наметились выборные лица. Вопрос был исчерпан. Постановили теперь же, ночью, - а была уж глубокая ночь, совещались несколько часов, - ехать нам в штадив к прямому проводу и поставить в известность обо всем центральную власть, требовать у нее утверждения этого нашего решенья.

Оставили душную комнатку боесовета. Вышли на свежий прохладный воздух ночи. Вскочили на поседланных тут же коней. Поскакали в штадив. С нами было трое-четверо из членов боесовета.

А штадив за эти часы - часы нашего отсутствия, - пережил драму. Когда мы уехали в крепость, там, в штадиве, оставался всего десяток работников. Было у нас условлено, что они установят с крепостью связь и все время будут следить за ходом и результатами нашей работы. Они наметили несколько человек из верных ребят, связались с Агидуллиным, который в этих делах показал себя большим мастером и решил не выпускать нас из виду.