Мятеж
Шрифт:
Золотисто-оранжевое, клонившееся к закату солнце освещало верхушки росших у частокола кленов и лип, отражалось в стеклянных окнах палат и вознесенной над хоромами часовенки, сверкало в крытом золотыми пластинками куполе, тянуло через весь двор длинные тени деревьев, амбаров, изб.
Княжеские хоромы на Прусской были выстроены на совесть, сочетая в себе, казалось бы, совершенно различные, никак не связанные между собою черты – русские, рубленные в обло и лапу терема, ордынский, по-восточному изысканный сад, европейские – из красного кирпича – палаты, точно такие же, как в Милане или Аугсбурге. Тут же, на княжьем
Сразу за частоколом виднелась каменная церковь Святого Михаила, а за воротною – с пушками и неусыпной стражею – башней высились купола Вознесенского храма, недавно перестроенного местными, «прусскими» боярами, по своему влиянию и богатству, пожалуй, первыми в Новгороде людьми, обширные и ухоженные усадьбы которых тянулись вдоль всей Прусской улицы, от окружавшего Детинец рва до Проезжих ворот в неприступной крепостной стене, сложенной из белого камня.
– Ах, как на улице-то хорошо, матушка! – войдя, поклонилась Акулина-портниха – пухленькая хохотушка примерно одного возраста с великой княгиней. – Так уж воздух хорош, после грозы, после дождичка-то! Пыль всю прибило, свежесть – красота. А сирень, сирень-то как цветет, госпожа моя! Ой! Что покажу-то!
Усевшись на лавку, Акулина проворно развернула принесенный с собою бумажный свиток с цветными картинками в золоченых рамках и убористым печатным текстом, похвасталась:
– Дом Гаэтано Сфорцеско из Милана, третьего дня купцы фряжские привезли!
– Третьего дня! – ахнула Елена. – Чего ж ты молчала-то, а?
– Да пока, княгинюшка, то да се – вот из головы и вылетело. – Портниха вскочила с лавки и снова принялась кланяться, словно заглаживая вину. – Ужо, погляди-ко, какое платье шить будем?
– Ой, погляжу! – радостно засмеялась княгиня. – Тот-то сидела тут, думала – в чем мужа любимого, великого князя, встречать?
– Так что тут думать-то, госпожа? – Акулина, не глядя, ткнула рукой в свиток. – Хошь, этот наряд сошью… а хошь – так вон этот, красненький.
– Как-то уж тут слишком уж грудь открыта, – засомневалась Елена. – Да и не идет мне красное; красное – оно чернавкам всяким идет. Вот лучше это, голубенькое, с горностаем.
– Голубое-то полнит, госпожа моя! Хоть ты, конечно, и стройная…
– Ничего и не полнит! – Государыня нахмурила брови. – И цвет голубой да зеленый к моим волосам – очень даже. А туфли – вот эти, с золотыми пряжками.
– Синей замши, матушка?
– Синей. Да не зови ты меня матушкой, я ведь тебя помоложе! Да! Забыла у Феофана спросить – что там за колокола нынче гремели… далеко, на Славнее, что ли?
– На Плотницком, моя госпожа, – важно уточнила портниха, неведомо по каким причинам всегда знавшая все городские сплетни. – У Федота со Щитной усадьба от молоньи загорелася.
– Пронеси, Господи, – обернувшись, перекрестилась на иконы княгиня. – Так потушили пожар-от?
– Потушили, госпожа моя, потушили… Правда, Федот, говорят, помер.
– Как помер?
– Зарезанным
нашли.– Царствие ему небесное… Тьфу ты! – сжав губы, Елена пристукнула по столу ладонью. – Опять теребень, шильники, безобразят, не всех еще татей выловили. Инда надо Микаилу, тысяцкому, указать и посадникам – Василию Есифовичу, Алексею Игнатьевичу, Ивану Богдановичу – всем!
– А…
– А буде будут волынку тянуть – мы с ними сами разберемся… И с шильниками, и с посадниками. Феофан! А ну, зайди-ко.
Скрипнув дверными петлями, стольник тут ж застыл на пороге в позе «чего, ненаглядная госпожа, изволите?». Изогнулся, словно уж, глаза прищурил сладенько.
– Посадников завтра тоже пригласи, не забудь, – приказала княгиня. – И тысяцкого Микаила. Ну, что стоишь-то? Иди. Видишь – мы делами тут заняты.
– Вижу, государыня, токмо… – Феофан замялся, – думаю: доложить или уж, на ночь глядя, не стоит?
Елена милостиво кивнула:
– Ну уж говори, говори, коли начал. Пришел кто с делом каким?
– Пришел, госпожа. Данила Божин, боярин, на шильников поганых с жалобой. С моста его нынче скинули, едва не убили – вот и похощет к ответу обидчиков.
– С моста, говоришь? Ай-ай-ай! Непорядок… Постой! – Что-то вспомнив, княгинюшка вдруг привстала, сверкнув глазищами синими. – Это не тот ли боярин Божин, с Козьмодемьянской, что до сих пор на своей усадьбе выгребные ямы зловонные на трубы не заменил?
– Да он вроде заменил, моя госпожа.
– Ах, вроде? А ну, давай-ка его сюда. Посмотрим, повыспросим… верно, Акулина?
– Угу, угу, – оторвалась от миланского каталога портниха.
Боярин Данила Божин, в красном, с желтыми витыми шнурами, узком ездовом кафтане – чюге – и зеленых юфтевых сапогах, поклонился с порога низенько, едва в ноги не бросился, шапку соболью к груди приложив:
– Спаси, княгинюшка-госпожа! На тебя одну и надеюсь – совсем обнаглели шильники, а вожак их – Степанко, тот самый, что на вече похощет, шпынь! Ну, настали времена – по городу ни пройти ни проехать. Жалобу в княжий суд я уже составил, вот…
– Ты погоди с жалобой, боярин. – Елена нехорошо прищурилась. – Скажи-ка лучше, ты канализацию на усадьбу свою провел?
– Ка-на… – озадаченно заморгал визитер.
Княгинюшка ухмыльнулась:
– Ой, только не говори, что ты латыни не ведаешь.
– Да ведаю, высокородная госпожа…
– Так когда проведешь?
– А… скоро. Я уже и трубы закупил, хорошие трубы, ордынские…
– Ну ладно, ладно, не хвались, – милостиво расхохоталась государыня. – Я ж не корысти ради – вон у нас, в Новагороде, почти всю клоаку закончили – оттого и мор на убыль пошел! Почти не стало мора-то! А в московских да протчих землях не так – вот там и мрут как мухи. От грязи, от непотребства все!
– Так то, говорят, Божья кара… – вставила слово Акулина.
Княгиня скривила губы:
– Может, и Божья. А может, и человеческих рук дело. Врагов у нас, что ли, мало, завистников? Вон, хоть Софью Витовтовну, змею подколодную, взять… Сидит в монастыре, хоть и заточенная, инокиня, а козни строит – мне ли не знать? Жаль, жаль, муж мой не дал мне с поганкой этой по-своему поступить… Добрый князь Егор человек, добрый! Иногда даже слишком. Ладно, приедет вскорости – разбираться начнем. Ты что стоишь-то, Божин? Давай свою жалобу.