Мышеловка
Шрифт:
Моя мама выглядит озадаченной.
— Ну, разумеется, ты должна придираться к Тобиасу, — говорит она. — Иначе как он узнает, что ты его любишь?
— Я собираюсь прекратить это. Прямо сейчас. Это того не стоит. Я не буду превращаться в сварливую жену.
— Я тут подумала, дорогая, — говорит она. — Если тебе трудно найти время, чтобы посетить Фрейю в больнице, может быть, я должна поехать вместо тебя?
— Не думаю, что…
— Я могу легко доехать на автобусе и, возможно, что у них в отделении найдется какая-нибудь раскладушка. Я уверена, что появление бабушки будет
— Я действительно не хочу…
— Я могу сказать им, что у тебя дома есть другие дети, за которыми нужно ухаживать. Я уверена, что это разрешается. Как ты можешь бросить других детей?
— Мама! Нет!
Я снова ору на нее. Ну почему у меня все всегда кончается криком?!
— Ладно, ладно, дорогая, — говорит она, старательно делая вид, что не обиделась. — Это было просто на уровне идеи, на случай, если это тебе бы помогло. Собственно, видеть Фрейю мне совсем не важно. Абсолютно. Единственный человек, ради которого я приехала во Францию, — это ты.
***
Когда я заготавливаю фрукты, мне нравится думать, что этим я спасаю их от неизбежного в противном случае процесса разложения и порчи. Без меня жить им предстояло бы несколько дней. А в плотно закрытых банках они смогут сохранять свою замечательную форму до года.
Я представляю себе, что инжир в моих банках приветствует меня как своего спасителя, а плоды, еще оставшиеся на деревьях, умоляют собрать их. Сегодня, во второй половине дня, я закатываю пятьдесят поллитровых банок инжира в виноградных выжимках.
— Не рассчитывал застать вас здесь, — говорит Жульен. — Я слышал, что Фрейя в больнице.
— Это действительно так.
— Скорая помощь на пожарной машине… Об этом толкует вся долина. Когда она возвращается?
— Пока что она там. Мы… нам нужна передышка.
Произнося эти слова, я инстинктивно смотрю в землю. Внезапно я чувствую, что мне необходимо посмотреть ему в глаза. Он задерживает свой взгляд на мне на мгновение дольше, чем это было бы комфортно. Затем коротко улыбается.
— Итак, вы заготавливаете инжир.
Не знаю почему, но мне хочется оправдываться.
— Возможно, мы могли бы снабдить их наклейками и продавать туристам. Кто знает, может, мы на этом заработали бы.
— Я подпишу вам несколько наклеек. Впрочем, это не для туристов. Сколько банок вы хотите оставить себе?
— О, где-нибудь двадцать.
Некоторое время мы работаем вместе. Никто из нас не заговаривает; мне нравится это в Жульене: он не боится молчать. Я слышу скрежет его фломастера, когда он подписывает ярлыки для наших банок.
— Надеюсь, что Фрейе скоро станет лучше.
Прежде чем я успела обернуться, он уже ушел.
Заканчиваю я только к полуночи. Выставляя банки на полки, я впервые читаю, что он написал на наклейках.
Это инжир, который вы закрыли тогда, когда наша маленькая Фрейя была в больнице. Когда эта банка откроется, пусть она будет снова со своей мамой, где и должна быть.
Из моей груди начало сочиться молоко. Мне невыносима мысль о том, чтобы отказаться от Фрейи. Никогда.
***
Без
десяти шесть утра я жду автобус на Монпелье. Тобиас категорически отказался ехать со мной, и еще он говорит, что ему необходима машина. Он заставил меня пообещать, что я вернусь автобусом, который идет обратно после обеда.К девяти я уже в больнице. Вид Фрейи, подключенной ко всем этим мониторам, трубкам и электродам, больше не вызывает у меня ужаса. Я на шаг отдалилась от нее.
Фрейя на стероидах. Вместо того чтобы прижиматься ко мне всем телом, она лежит негнущаяся и конвульсивно молотит меня своими кулачками, издавая протестующие крики. У нее постоянно дергается челюсть и дикий взгляд человека, наглотавшегося таблеток, — похоже, она сейчас вообще не спит.
Я держу ее на руках и, отказавшись от своих намерений, даю ей взять губами мой сосок. Она сосет ритмично, но без удовольствия.
В соседней кроватке спит Сами. На щеке его высохший след от слезы. Рядом сидит Найла и держит его за руку.
— Как он? — спрашиваю я.
Она только безнадежно машет рукой.
— Ему это не нравится. Как и мне. Но что я могу сделать? Я его мать.
Проснувшись этим утром, я смотрю на лучи солнца, просвечивающие сквозь чистые занавески. Ветки инжира медленно помахивают мне в своем ленивом приветствии. С дерева раздается какофония звуков: там полно мелких птичек, долбящих инжир своими клювами. Они дырявят плоды все до одного. Вот оно, окончание le bon moment. Я пропустила всего один день заготовки инжира, и все это закончилось.
Но теперь я обнаружила высоко в горах место, где до сих пор цветет бузина. Она обладает тяжелым ароматом, похожим на запах лекарств. Его можно поймать, этот дух раннего лета. Его можно закрыть в бутыль с сахаром и цедрой лимона. Через двадцать четыре часа эта смесь начинает пениться. И превращается в эссенцию.
Я люблю эту алхимию, эту определенность. Ингредиенты подчиняются правилам, которые хорошо известны и понятны. При определенных условиях все это ведет себя определенным образом. Но у моей любви есть границы. Я должна провести черту на песке.
Я расталкиваю Тобиаса.
— Тобиас, ты прав.
— Ш-шо?
— Я все решила. Я не собираюсь проходить через то, через что проходит та, другая семья. Я не могу. Я просто не могу.
— Правильно, — говорит Тобиас. — В этом я с тобой. На сто процентов. Значит, ты больше не поедешь в больницу?
— Ну, этого я как раз не говорила. Собственно, я даже не очень уверена, что именно хочу сказать.
— Мне кажется, что ты разрываешься в двух противоположных направлениях, — говорит он. — Полученная тобой возможность быть матерью тянет тебя к Фрейе, а инстинкт самосохранения отталкивает тебя от нее.
— Возможно, ты и прав, — говорю я. — И они… эти направления… они взаимоисключающие. Они просто как бы смяли меня. Я не могу думать, не могу даже что-то чувствовать. Могу только мучиться от навязчивой идеи взять все под свой контроль.
Мы некоторое время целуемся, потом я со вздохом отстраняюсь.
— Давай лучше пойдем вниз и позаботимся о завтраке для народных масс.
На кухне я распахиваю холодильник. Вместо желанного дыхания холода в лицо мне ударяет поток теплого вязкого воздуха.