Мыши Наталии Моосгабр

– Да, – сказал он, – это она. Мария из Феттгольдинга. Мари, назовите свое имя. Вы уже его назвали, когда вошли в зал, но госпожа Моосгабр, вероятно, не расслышала. Назовите свое имя в подтверждение правды.

– Я… – проговорила экономка и приподнялась в кресле… и госпожа Моосгабр, окаменелая, неподвижная, заметила теперь, что у экономки из-под белого кружевного чепца стекают капли пота, – я Мария Земля из Феттгольдинга. Я Мария Земля из Феттгольдинга, выданная замуж за Каприкорну. Я Мари Каприкорна.

– Мари Капри… – выдохнула госпожа Моосгабр, окаменелая, неподвижная, – Мари Капри… – и все видели, что свою окаменелость и безграничное изумление она вовсе не разыгрывает.

– Да, – сказал наконец Оберон Фелсах, – Мари Каприкорна. Мари Каприкорна. Каприкорна, – кивнул он, протянул руку к своим длинным черным волосам… и в столовой опять воцарилась глубокая тишина.

После долгой тишины, в которой лишь звучала в стене «Фантастическая симфония», в мисочках чуть потрескивал ладан и на столе горела свеча, Оберон Фелсах посмотрел на студентов: они были смертельно бледны, очень бледен был и он сам, Оберон Фелсах.

А потом музыка вдруг стихла в стене и раздался голос.

– Да здравствует председатель Альбин Раппельшлунд, – загремел голос, – да здравствует!

А потом раздался стих:

– Лети, сизый голубь, в дальние края, Альбин Раппельшлунд охраняет тебя.

А потом заговорил другой голос.

– Внимание, внимание, важное сообщение, – заговорил голос, и вдруг в стене столовой раздался неистовый крик:

– Только что в княжеском дворце арестован председатель Альбин Раппельшлунд. Он будет судим и казнен!

* * *

В конце концов за столом все пришли в себя.

Студенты были смертельно бледны, но их тонкие лица и глаза сияли каким-то чудесным восторгом. Старая ветхая экономка Мари Каприкорна тоже была смертельно бледна, тряслась и дрожала, но двигалась, как подобало двигаться живому человеку. Оберон Фелсах был бледен, хотя бледным он казался всегда, но был совершенно спокоен и улыбался. И совершенно спокойна была госпожа Наталия Моосгабр во главе стола.

В столовой по радио звучал голос, который повторял новость – один раз, второй, третий и еще и еще, – и эта новость, наверное, расходилась по всей стране и по всему свету, она, наверное, дошла и до Луны, и люди услышали ее даже там. Председатель Альбин Раппельшлунд арестован! Сегодня, тридцать первого октября, в день рождения вдовствующей княгини Августы, правительницы тальской, в двадцать часов тридцать пять минут на лестнице княжеского дворца после незадачливого заседания был арестован Альбин Раппельшлунд, который властвовал пятьдесят лет вместе с вдовствующей княгиней правительницей Августой, но в действительности правил единолично: неведомо как он низверг княгиню еще в молодости и постоянно угрожал ее жизни. Полвека она скрывалась от него, и полвека он не переставал искать ее. Он притворялся и лгал, строил тюрьмы, из которых последняя – на Луне у кратера Эйнштейн… Он не боялся казнить даже детей. По его приказанию заседал Государственный трибунал, устанавливая связь с дьяволом. По его приказанию ежегодно составлялась дьявольская грамота, куда вносились имена обреченных. Так, по его приказанию несколько лет назад был четвертован несчастный маленький Наполеон Сталлрук. По его приказанию запрещалось разыскивать княгиню и расстреливались целые семьи, заподозренные в том, что знают о месте ее пребывания и не сообщают его. В стране с его помощью правил самый худший враг человека – страх. Наконец в семьдесят пятый день рождения вдовствующей княгини правительницы Августы Альбин Раппельшлунд был арестован, когда отдал приказ армии прибегнуть к оружию. Этим он подписал себе приговор. Он был арестован и будет судим и казнен! Народ по всей стране прославляет вдовствующую княгиню Августу тальскую.

И потом в стене столовой снова раздался голос.

– Министр полиции Скарцола, – раздался голос в стене столовой, – с этой минуты временно берет всю власть в свои руки.

И потом последовало обращение:

– Во имя того, чтобы противостоять всякому злу и в эти радостные, но роковые мгновения сохранить спокойствие, я беру в свои руки всю полицейскую, военную и административную власть в стране до той минуты, пока на престол не взойдет по воле народа законная правительница, вдовствующая княгиня Августа тальская. Я отменяю чрезвычайное положение, введенное низвергнутым деспотом, и объявляю амнистию для всех политических заключенных здесь, в стране, и на нашем мертвом спутнике. Данное распоряжение немедленно вступает в силу.

Генерал граф Лео Скарцола, министр внутренних дел.

– Что ж, поставим на стол эти тарелки, – сказала госпожа Моосгабр во главе стола и так затрясла головой, что разноцветные перья на ее шляпе затрепетали, подвески на длинных проволоках закачались, бамбуковые шары под шеей зазвякали… и прежде чем старая экономка Каприкорна успела встать, госпожа Моосгабр встала сама, подошла к подсобным столикам и в белых перчатках стала подавать на стол тарелки. Поставила тарелку перед Обероном Фелсахом, поставила перед Мари Каприкорной, поставила перед студентами, поставила перед собой. На тарелках были ветчина и влашский салат.

– А теперь выпьем вина, – сказала госпожа Моосгабр во главе стола и коснулась рукой своих разноцветных бус, – сначала вина, потом самого лучшего лимонада под названием «Лимо…». А под конец – пирожки, – сказала госпожа Моосгабр во главе стола и всем улыбнулась, – я положила туда ваниль, изюм, миндаль и пекла их целый день…

Госпожа Моосгабр во главе стола стала медленно есть ветчину и салат и понемногу отпивать из полной рюмки вино. И Оберон Фелсах взял кусок ветчины и ложку салата, то же самое взяли студенты и экономка Мари Каприкорна…

– Я всегда хотела иметь киоск и продавать именно это, – сказала госпожа Моосгабр в длинных белых перчатках, продолжая есть ветчину и влашский салат, – я никогда в жизни не ела такого, разве что однажды на своей свадьбе, тому уже пятьдесят лет. Поженили нас в ратуше на площади Анны-Марии Блаженной, тогда там большого стеклянного вокзала еще не было, стояла только маленькая часовенка. Ехали мы подземкой отсюда, из Блауэнталя, туда и обратно, в поезде сидели, но все равно пришлось держаться за поручни – на поворотах в туннелях так и швыряло из стороны в сторону, – с тех пор подземкой я ни разу больше не ездила. А однажды должна была ехать на такси… Ну а свадьба была у нас за ратушей в трактире «У золотой кареты». Того трактира давно нет, теперь там современные многоэтажки. От трактира «У золотой кареты» и кирпичика не осталось.

– Жизнь течет быстро, – сказал Оберон Фелсах, встал и подошел к мисочкам на серванте, – несколько десятков лет по сравнению с вечностью ничего не значат. В одной жизни, – Оберон Фелсах насыпал из коробочки в мисочку угольков, полил их жидкостью и поджег, – в одной жизни несколько десятков лет – немыслимо долгое время, а для вечности – ничто. Боль и радость в одной жизни, – он насыпал на угольки ладану, – боль и радость в одной жизни расплываются и исчезают в вечности как этот дым, который возносится здесь облачками.

Он договорил это и снова подсел к столу, а госпожа Моосгабр медленно ела ветчину, салат, допивала вино и думала: «Он и вправду говорит как взрослый, как писатель». А потом Оберон Фелсах вдохнул сладкий небесный аромат, странно улыбнулся и сказал:

– Однако, госпожа Моосгабр, в Феттгольдинге никаких Моосгабров никогда не было, и вы никогда не были в Феттгольдинге. Собственно… – Оберон Фелсах странно улыбнулся и снова вдохнул аромат, разносившийся с мисочек по столовой, – в Феттгольдинге были Моосгабры, муж косил на поле рожь, ставил скирды, ладил колеса, жена хлопотала по хозяйству… но у них никогда не было детей. Сегодня это уже проверено по старым церковным записям. Никогда никто не возил вас в телеге из Феттгольдинга в Кошачий замок, когда вы ходили в Феттгольдинге в школу, потому что вы в школу никогда там не ходили. Правда лишь в том, что однажды, когда вам было лет двадцать пять, но это уже многие годы спустя после всего… вы наведались в Кошачий замок, но внутрь не вошли, даже если бы и могли, вы действительно ходили только по парку, и из окна за шторой за вами наблюдал какой-то камердинер или слуга, и потому вы быстро убежали. И еще другая правда: вы действительно за много лет до этого ходили в Черный лес, только не из Феттгольдинга, а с другой, более далекой стороны, и ходили не за хворостом. Однажды, лет в двадцать, когда вы были уже замужем, вы снова пошли в Черный лес. Вдруг с опушки леса на вас выскочил огромный, большущий зверь с густой гривой вокруг шеи – такая большая гривастая мышь. Вы ужасно испугались и бросились от нее. Поскольку она кинулась на вас с опушки, вам пришлось убегать от нее в глубь леса, все дальше и дальше, пока в одном месте она страшно не закричала на вас. Она закричала так страшно, что небо зазвенело, деревья задрожали, земля затряслась. Она крикнула: «Не верь в Бога, Бога нет, а лучше копай свою свеклу, свекла хотя бы прокормит тебя…» Это был не слуга и не приказчик, это была огромная гривастая мышь, а потом она как сквозь землю провалилась.

Госпожа Моосгабр доела ветчину, салат, допила вино. Она смотрела на черную скатерть и на горящую свечу, смотрела на сухие цветы в вазе и на ленты вокруг с выцветшей золотой и серебряной надписью, смотрела и на два блюда с пирожками, которые стояли перед ней. Смотрела на эти два блюда и молчала. На шее слегка позвякивали бусы – разноцветные бамбуковые шары, в ушах покачивались подвески на длинных проволоках, а на голове трепетали зеленые и красные перья. Но на бело-красном лице госпожи Моосгабр не вздрагивал ни один мускул. Мари Каприкорна по левую руку от нее тряслась и дрожала, и студенты, смертельно бледные и молчаливые, смотрели на место во главе стола…