Мышиное счастье

— Как же вы работаете? — ужаснулся Рябинин.

— Кручу себе баранку и кручу.

Башаев говорил охотно и спокойно, как человек, скинувший с плеч надоевший груз. Рябинин знал это состояние людей, очистивших свою совесть. Но водитель не был похож на каявшегося преступника — слишком уж беспечен и болтлив. Видимо, бродили в нём остатки алкоголя.

— Ну, а работа нравится? — спросил Рябинин.

— Как вчерашнее молоко.

— Есть же у вас какие-то цели, увлечения? — Про свои увлечения я поведал.

— Может быть, интересуетесь женщинами, семьёй, детьми?

— Только щенком одним интересуюсь.

— Каким щенком?

— От второй жены, скоро в школу пойдёт…

— Башаев, в конце концов есть же у вас какие-то желания, не связанные с водкой?

— Есть, — улыбнулся он сухими губами. — Приходить бы на работу, вставать у кассы, глядеть в ведомость, находить свою фамилию, расписываться и получать деньги. И так ежедневно.

— Неплохо задумано, — согласился инспектор, который скучал, ожидая главного разговора.

— Глупая мечта, — буркнул Рябинин.

— Не глупая. Пусть эти деньжата пришлось бы сдать. А удовольствие-то человеку стопроцентное…

— Алименты на ребёнка платите?

— На двух.

— На что же пьёте?

— Сам делаю напиток. Закладываю в стиральную машину пять килограмм конфет «подушечек», заливаю воду…

— А стиральный порошок? — перебил инспектор.

— И включаю. Потом слегка заправлю бутылочкой водочки. Выходит напиток, под названием «косорыловка».

— Какие у вас отношения с механиком? — начал подходить к делу Рябинин.

— Чай, он не баба, чтобы отношения, — усмехнулся водитель.

— А с директором?

— Я встречаю его во дворе раз в месяц и слов без буквы «с» не говорю.

— То есть?

— Слушаю-с, готов-с, так точно-с.

Рябинину показалось, что инспектор от нетерпения присвистнул: Петельникова тянуло к главному, к разговору о сути преступления, к механику, которого почему-то не было на заводе. Но следователь к этому главному шёл исподволь, словно подкрадывался. И всё-таки, давимый молчаливой силой инспектора, Рябинин сказал прямо:

— Теперь рассказывайте про хлеб.

— Про какой хлеб?

— Начните с горелого.

— Я ж говорил… Во дворе хлеб горелый рассыпан. Дай, думаю, соберу да кому-нибудь продам на бутылку пива…

— А зачем понесли его в подвал?

— Спрятать пока.

— А в подвале лежал другой хлеб, хороший.

— Я и сам встал обалдевши. Смотрю, ё-моё — гора хлебца навалом. Только начал высыпать, а этот зубр меня клешнями поддел под селезёнку.

Рябинин встал, подошёл к сейфу, вытащил оттуда чёрную буханку и положил на стол, на чистый лист бумаги. Хлеб замерцал антрацитным блеском. Башаев прищурился раздражённо, точно следователь сделал что-то неприятное или незаконное.

— Этот хлеб сгорел не в электропечи, — сказал Рябинин.

— А где же?

— Он обожжён паяльной лампой.

— Мне это без разницы.

— У вас нашли паяльную лампу…

— По работе нужно.

— На верстаке нашли корки хлеба…

— Ел.

— На прошлом допросе вы сказали, что хлеба не едите…

— Когда ем, когда не ем.

— Там же нашли сухие корки в копоти…

— А может, я сухарика захотел? — разозлился Башаев. — Могу я сделать себе сухарик, а?

— Отвечайте не вопросом, а определённо.

— Определённо: захотел сухарик и спёк путём паяльной лампы.

— Так и запишем в протокол — для смеха.

— Я смеху не боюсь.

Петельников вроде бы ничего не сделал, но Башаев повернул к нему голову с угодливой готовностью. Инспектор тяжело и предвещающе вздохнул:

— Вот что, мужик. Ты здесь туфту гнал про свою сермяжную жизнь, с чего, мол, и начал керосинить. А ведь ты «краплёный», «сквозняком» в молодости согрешил ради трёх кусков «шуршиков». А?

— Не понимаю я вас, — неуверенно отозвался водитель.

— Что, жаргон забыл?

— Дела давно минувших дней…

— Конечно, минувших. Но не решил ли ты, выражаясь забытым тобой жаргоном, «слепить нам горбатого», а выражаясь культурнее, «заправить фуфель», что в переводе означает «мазать чернуху» или «гнать туфту»? А?

— Чего?

— Да ни один вор «в законе» не будет темнить, когда взяли с поличным!

— А, так-растак! — опять разозлился Башаев. — Пиши! В подвале хлеб беру на себя. Пиши: хотел вывезти его и забодать за полсотни любителям-животноводам.

— А первая машина? — вновь вступил в разговор следователь.

— Пиши, и тую беру. Две машины, и с концом.

— Где взяли хлеб, кому продавали, как выехали с завода, кто соучастник?

— Э-э, ребята… Тут я помру, а никого не выдам. Один пойду. Не обидно ль? Сам хлеб не жру, а за него страдаю.

Буханка чёрного хлеба стоит четырнадцать копеек. А это значит: удобрить землю, вспахать, подготовить семена, пробороновать, посеять, вырастить колос, сжать и обмолотить, зерно доставить на элеватор, хранить, с элеватора привезти на мельницу, смолоть, муку привезти на хлебозавод, проделать сложный цикл и выпечь хлеб, готовый хлеб доставить в булочную… Это человеческая сила и время, бензин, электроэнергия, транспорт, машины… И четырнадцать копеек?

Да мне ни один экономист, ни один социолог не докажет, что буханка хлеба должна так мизерно стоить! Пирожное, сладкая фитюлька для баловства оценивается в двадцать две копейки. А вот буханка, которой можно накормить несколько человек, — поди же.

В небольшой комнате, обставленной самым необходимым, двое смотрели телевизор. Она сидела на табуретке, то и дело трогая руками бигуди, словно боялась, что они осыпятся с головы. Он был в выцветшем тренировочном костюме и с газетой на коленях — старое деревянное кресло, собранное из тонких реечек, поскрипывало под ним часто и старомодно.

Экран телевизора иногда рассекала белая прожекторная полоса — тогда она двумя руками ощупывала бигуди, он морщился, а кресло скрипело особенно тягуче.

— Ань, если муж не ест женин обед, то что?

— Пересолен.

Где-то на кухне лилась вода — её однообразный звук вплетался в бормотанье телевизора, как ненавязчивое музыкальное сопровождение.

— Ань, если жена купила мужу, скажем, ботинки, а он отворачивается…

— От жены отворачивается?

— От ботинок.

— Не его размер.

На кухне стукнула форточка — телевизор отозвался на этот стук своей прожекторной полосой. Он поморщился, она ладонями поправила бигуди.