Мыслепреступление, или Что нового на Скотном дворе

Ужасное ощущение слез – припухлость в груди, щекотание в носу – уже настигло меня. Флип достала свой козырный туз:

– И ты думаешь, это справедливо по отношению к нам, как ты себя ведешь? После всего, что мы для тебя сделали? Ты ведь знаешь, что мы для тебя сделали, не так ли. Мы не хотим отсылать тебя, но мы не можем держать мальчика здесь только для того, чтобы он ел нашу еду, семестр за семестром.

И в этот момент нежелательная слеза вырывалась из уголка моего глаза и катилась по носу.

Флип никогда не говорила простыми словами, что я был бесплатным учеником, потому что расплывчатые фразы вроде «все, что мы сделали для тебя» имели более глубокое эмоциональное воздействие. Самбо, не стремившийся к тому, чтобы его любили воспитанники, выразился, впрочем, более грубо: «Ты живешь за счет моей щедрости».

Должен сказать, что эти сцены были нечасты и, за исключением одного случая, не происходили в присутствии других мальчиков. На публике мне напоминали, что я беден и что мои родители «не смогут себе позволить» то или иное, но мне не напоминали о моем зависимом положении. Это был последний неопровержимый аргумент, который должен был быть выдвинут как орудие пытки, когда моя учеба стала исключительно плохой.

Чтобы понять эффект такого рода при воздействии на ребенка десяти или двенадцати лет, нужно помнить, что ребенок может быть сосредоточием эгоизма и бунтарства, но у него нет накопленного опыта, который придал бы ему уверенности в собственных суждениях. В целом он примет то, что ему говорят, и самым фантастическим образом поверит в знания и силы окружающих его взрослых. Вот пример.

Я уже говорил, что в Святом Киприане нам не разрешалось держать собственные деньги. Однако можно было утаить шиллинг или два, и иногда я украдкой покупал сладости, которые прятал в плюще на стене игрового стадиона. Однажды, когда меня послали с поручением, я зашел в кондитерскую в миле или больше от школы и купил шоколадных конфет. Выходя из магазина, я увидел на противоположной стороне тротуара маленького человека с острым лицом, который, казалось, пристально смотрел на мою школьную кепку. Мгновенно меня пронзил страх. Сомнений в том, кем был этот человек, быть не могло. Он был шпионом, засланным туда Самбо!

Я отвернулся, а потом, как будто мои ноги делали это сами по себе, побежал. Но когда я свернул за угол, я снова заставил себя идти, потому что бежать было признаком вины, а очевидно, что тут и там будут расставлены другие шпионы по всему городу.

Весь этот день и следующий я ждал вызова в кабинет и удивился, что он не пришел. Мне не казалось странным, что директор частной школы распоряжается армией осведомителей, и я даже не предполагал, что ему пришлось бы им платить. Я предполагал, что любой взрослый, в школе или за ее пределами, будет добровольно сотрудничать, чтобы не дать нам нарушить правила. Самбо был всемогущим; было естественно, что его агенты должны быть повсюду. Когда случился этот эпизод, я не думаю, что мне было меньше двенадцати лет.

Я ненавидел Самбо и Флип какой-то стыдливо-раскаянной ненавистью, но мне не приходило в голову сомневаться в их суждениях. Когда мне сказали, что я должен либо выиграть стипендию в государственной школе, либо стать рассыльным в четырнадцать лет, я решил, что передо мной стояли неизбежные альтернативы. И прежде всего я поверил Самбо и Флип, когда они сказали мне, что являются моими благотворителями. Теперь я, конечно, вижу, что с точки зрения Самбо я был хорошей инвестицией. Он вложил в меня деньги и надеялся вернуть их в виде престижа.

Как бы то ни было, когда пришло время, я выиграл для него две стипендии, и, без сомнения, он в полной мере использовал их в своих проектах. Но ребенку трудно осознать, что школа – это прежде всего коммерческое предприятие. Ребенок верит, что школа существует для того, чтобы воспитывать и что учитель дисциплинирует его либо для его же блага, либо из нелюбви к хулиганству. Но я не был благодарен Флип и Самбо, наоборот, я ненавидел их обоих. Я не мог контролировать свои субъективные ощущения и не мог скрыть их от себя. Но можно ли ненавидеть своих благодетелей? Так меня учили, и так я верил. Ребенок принимает кодексы поведения, которые ему предъявляют, даже если он их нарушает.

С восьмилетнего возраста, а то и раньше, сознание греховности никогда не покидало меня. Если я ухитрялся казаться черствым и дерзким, то это было лишь тонким прикрытием стыда и смятения. Я был глубоко убежден, что никуда не годен, что трачу время зря, гублю свои таланты, поступаю с чудовищной глупостью, злобой и неблагодарностью, – и все это было неизбежным, потому что я жил среди законов, которые были абсолютными, как закон тяготения, но которые я не мог соблюдать.

* * *

Однако никто не может сказать, что его школьные годы были совершенно несчастными. Когда я оглядываюсь назад, кажется, что все мои хорошие воспоминания о школе Святого Киприана связаны с летом, когда нас время от времени вывозили в походы. Зимой же постоянно текло из носа, пальцы немели, так что трудно было застегнуть рубашку (это было особенно мучительно по воскресеньям, когда мы носили итонские воротнички), был ежедневный футбольный кошмар – холод, грязь, отвратительный скользкий мяч.

Отчасти беда заключалась в том, что зимой я редко был в добром здравии, по крайней мере во время семестра. У меня были дефекты бронхов и поражение одного легкого, которое было обнаружено только много лет спустя. Поэтому у меня был хронический кашель, а бег был для меня мучением. В то время, однако, «хрипота» или «грудность», как ее называли, либо диагностировали как воображение, либо рассматривали как моральное расстройство, вызванное перееданием. «Ты хрипишь, как гармошка, – неодобрительно говорил Самбо, стоя за моим стулом. – Ты постоянно объедаешься, вот почему». Мой кашель называли «желудочным кашлем», что звучало одновременно отвратительно и предосудительно. Лекарством от этого был бег, который, если вы продолжали его достаточно долго, в конечном итоге «очищал вашу грудь».

Любопытно, что степень – не скажу реальных лишений, а нищеты и запущенности – считалась само собой разумеющейся в высших школах тот период. Почти как во времена Теккерея, казалось естественным, что маленький мальчик восьми или десяти лет должен быть жалким, сопливым созданием, с постоянно грязным лицом, потрескавшимися руками и обкусанными ногтями.

Отчасти именно перспектива реального физического дискомфорта более всего пугала в последние дни каникул. Так как это была дорогая школа, я сделал шаг вверх по социальной лестнице, посещая эту школу, и все же уровень комфорта был во всех отношениях намного ниже, чем в моем собственном доме или даже чем он был бы в зажиточном рабочем доме. Горячую ванну, например, принимали только раз в неделю. Еда была не только плохой, но и скудной. Никогда ни до, ни после я не видел, чтобы масло или варенье были так тонко намазаны на хлеб. Помню, как я несколько раз спускался в два или три часа ночи по темным лестницам и переходам, – босиком, останавливаясь, чтобы прислушаться после каждого шага, парализованный страхом перед Самбо и призраками, – чтобы украсть черствый хлеб из кладовой. Помощники хозяев обедали вместе с нами, но у них была еда несколько лучше, и когда убирали их тарелки, мы обычно воровали остатки шкурки от грудинки или жареного картофеля.

Как обычно, я не видел разумной коммерческой причины для этого недоедания. В целом я был согласен с мнением Самбо о том, что аппетит мальчика – это своего рода болезненный рост, который следует держать под контролем, насколько это возможно. В Святом Киприане нам часто повторяли изречение, что полезно вставать после еды с таким же чувством голода, как когда вы садились. Всего за поколение до этого школьные обеды обычно начинались с куска несладкого пудинга из сала, который, как откровенно говорили, «сломал аппетит мальчиков».

Но недоедание, вероятно, было менее вопиющим в подготовительных школах, где мальчик полностью зависел от официальной диеты, чем в государственных школах, где ему разрешалось – более того, ожидалось – покупать дополнительную еду для себя. В некоторых школах ему буквально не хватило бы еды, если бы он не покупал регулярные запасы яиц, сосисок, сардин и т. д.; и его родители должны были давать ему деньги для этой цели. В Итоне, например, по крайней мере в колледже, мальчику не давали полноценной еды после полудня. На полдник ему давали только чай да хлеб с маслом, а в восемь часов давали скудный ужин из супа или жареной рыбы, а чаще хлеба с сыром, с водой для питья. Самбо отправился навестить своего старшего сына в Итон и вернулся в снобском восторге от роскоши, в которой жили мальчики.