МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

– Конечно, – я кивнул, – я знал, что он ухаживал за Таней, ведь я Таню и до их свадьбы хорошо знал. Она же из наших, в смысле, из алкогольной тусовки, а я оттуда почти всех помню. Я его последний раз видел года полтора назад. И его, и всю семью. Девчушка тогда была совсем крошечная, спала в коляске, а Танечка выглядела очень счастливой, просто сияла. Она красивая женщина, и вкус у нее, что и говорить, был отменный.

– Ей было двадцать девять лет, только недавно исполнилось, – сглотнул Гера и попросил у Коваленко сигарету. Я подумал и попросил тоже…

В гостиной уже другие санитары грузили тяжелый мешок на носилки. Их заставили расстегнуть «молнию»… Лучше бы мы этого не делали. Зрелище было поистине ужасным. Жан-Жак напоминал огромную головню, волос на голове не было, кожа на лице совершенно почернела, и жутко белели на угольном фоне оскаленные зубы…

6

…Жан-Жак Брасье действительно не был ублюдком (а среди французов их предостаточно), вероятней всего, еще и потому, что в его жилах бурлило не менее половины итальянской крови. Так получилось, что из всех народов, населяющих Европу, я более всего не могу терпеть французов, а к итальянцам отношусь с огромной симпатией. Они жулики и раздолбаи, эти итальянцы, и это роднит меня с ними. В конце концов, все самое прекрасное, что есть на земле, начинается в Италии. Первые банки появились в Венеции, а это о чем-то да говорит. Нет, я не националист, не шовинист, не подонок, что оскорбляет нации и народы, разделяя их по тем же признакам, по которым их разделял упырь с косой челкой и усиками, по вине которого немцы превратились в вечно виноватых перед всеми тихонь. С таким же успехом можно было бы обвинить в «национализме» Булгакова за те слова, что вложил он в уста Воланда. Помните его коротенький монолог о «вопросах крови»? Прав, прав был автор! Кровь, наследственность, гены – вот что отличает всех нас, и так заведено с первого дня сотворения мира и закреплено вавилонской перепалкой, когда все вдруг перестали друг друга понимать и разбрелись кто куда, не достроив башню и разворовав стройматериалы.

Любить или не любить – исключительное право каждого. Вот и я имею право говорить о том, что мне не нравятся французы, при этом совершенно не объясняя это примитивными расовыми теориями. Все гораздо проще. От французов в моей жизни произошло много всякого дерьма. Мой начальник, француз по фамилии Блондо, который невзлюбил меня лишь за то, что я католик, а он протестант, был двурушной тварью, которая улыбалась в глаза и гадила за глаза так, что потом приходилось долго обтекать и отмываться от того, чего не было на самом деле. Еще парочка французов, представителей фирм-поставщиков, во время моей легендарной откатно-закупочной деятельности были сраными стукачами и стучали мне на всех и всем на меня потому, что я считал их вина плохими (так оно и было на самом деле), а потом и вовсе придумали жестко подставить меня. Фамилия одного, как сейчас помню, была Форестье, а другого звали Жерар. Фамилия Жерара навеки моей памятью утрачена. Эти двое были из разных компаний, но вели себя удивительно схожим образом. Приходя на переговоры, они елейно улыбались, рассказывали грязные сплетни о коллегах-закупщиках из других сетей, и если речь шла о коллеге-девушке, то мне поневоле приходилось выслушивать подробности обо всех ее романах, а если о мужике, то здесь начинался просто водопад сплетен, достойных сельской завалинки, на которой предпочитают проводить время бабы-кумушки, грызущие семечки и перемывающие косточки всем и вся. А еще французы очень любят поправлять во время переговоров носки, тем самым ни в грош не ставя собеседника, и носят рубашки с обтерханными воротничками. Брррр!

Брасье был полной противоположностью тем своим соотечественникам, по которым я составил впечатление о целом народе. Да, именно так! Когда ты выезжаешь из своего города в другой, то ты представляешь свой город. Именно по тебе люди, которые не были в твоем городе, станут судить о нем. И уже от тебя зависит, что подумают они, глядя на тебя и твое поведение. Когда же ты попадаешь в другую страну, то здесь этот принцип становится абсолютным! Именно поэтому, когда железный занавес рухнул и орды пацыков с барсетками и в золотых ошейниках стали тусоваться на Ривьере и на прочих мировых курортах, барагозя так, что только дым стоял, за Россией и за русскими немедленно закрепилась самая дурная слава. Оказываясь за границей, я вообще никому не говорю, что я из России. Скажешь «я русский», так начинают смотреть, как на кучу дерьма с понтами до небес и с непредсказуемым поведением алкаша.

Жан-Жак умел хранить чужие тайны, и, что самое важное, он действительно умел дружить. Как-то он сказал мне: «Меня здесь принимают за экзотическое животное, за диковинного попугая! А я обыкновенный человек с такими же проблемами, что и у тебя, Марк. Девушки интересуются мною лишь потому, что у меня в кармане паспорт другой страны, где, по их мнению, текут молочно-медовые реки». Однажды, когда я еще работал на большого дядю Вову (владельца империи магазинов, а ныне еще и политика, который предлагает кастрировать педофилов), Брасье позвонил и, волнуясь, постоянно сбиваясь с русского на французский и чрезвычайно от этого сердясь и «мердя» через слово, предложил встретиться «где-нибудь бухнуть».

– Я срочно должен тебя усмотреть, поелику тебя ожидает беда, – витиевато выразился он в конце концов.

И действительно, если бы не предупреждение Брасье о готовившемся против меня заговоре, о подставе со стороны этих самых Форестье и Жерара, его же соотечественников, то я бы хапнул от них взятку в десять тысяч долларов и тут же был бы с позором уволен, а мое место занял бы нужный тем двум французикам пащенок по фамилии Гуляко – нечистоплотный кусок говна с угревой сыпью возле рта, напоминающей эспаньолку. Кстати, и Гера знавал этого «Гуляку», а при упоминании его фамилии начинал чуть ли не блевать.

– Марк, я случайно узнал, они со мной поделились. Знаешь, все французы в Москве посещают клуб «Франкофон» и тесно друг с другом общаются, – тихим голосом сообщил Брасье, – не наделай глупостей. О тебе многие говорят всякие неприятные вещи. Я не претендую, чтобы ты относился к моей компании как-то по-особенному после этого разговора, я просто не хочу, чтобы с тобой произошло все это… весь этот скандал… Ведь мы друзья, не так ли? Друзья должны друг другу помогать.

– Да, Жано, – так я называл его на манер того, как называли в свое время декабриста Пущина – «большой Жано», – мы друзья.

Тогда я придумал лихую «комбину». Дождавшись, пока Форестье передаст мне конверт с деньгами прямо в переговорной, я доверительно шепнул им обоим, что должен отлучиться на минутку, убрать денежки, а сам вернулся с начальником службы безопасности (ныне депутат от КПРФ) и, указывая на двух разом побледневших ублюдков, спокойно произнес:

– Вот сидят двое, которых надо немедленно арестовать за попытку подкупа.

Ограничились тогда прекращением работы с компаниями как Форестье, так и Жерара, а мне только того и надо было. Брасье работал тогда в «Вильям Питтерс» (там же, кстати сказать, работал когда-то и Сережа Минаев), и я с чистой совестью помигал этому «Питтерсу» зеленым семафором. Так Брасье спас меня от позора и действительно страшных, далеко идущих неприятностей. Нет, такое не забывается. С тех пор мы с ним по-настоящему крепко сдружились, и теперь я хочу вернуть ему дружеский долг, хотя бы посмертно…

7

…Я почувствовал тошноту, Геру вывернуло прямо на пол, Коваленко был человеком закаленным и на все реагировал гораздо спокойнее. С сочувствием поглядев на наши белые от ужаса лица, он спросил:

– Вы как? А то, может, вам на девочку не стоит смотреть?

– Нет, стоит, – твердо ответил я, – чего уж там. Пришли, так пусть нам все покажут.

– Да, конечно, – пробормотал Гера, – надо посмотреть. Какой ужас! С ума сойти можно! Это моя крестница. Где она? Марк, можешь за мной понаблюдать? А то мне кажется, что я сейчас могу в обморок упасть.

Я взял его за рукав:

– Так нормально?

– Нормально, спасибо тебе.

Мы вошли в детскую. Здесь еще никого не было, кроме малышки, которая была до подбородка накрыта стеганым, с мишками и тигрятами, покрывалом и, не мигая, смотрела в потолок. Казалось, что с ней все было в порядке и она жива. Казалось, что увидела на потолке что-то очень интересное, сказочное, в удивлении открыла рот и показался сахарный молочный зубик. Девочка была похожа на симпатичного зайчонка из старого рисованного мультфильма, в котором злодеи мешали Деду Морозу проехать на праздник. У тех, нарисованных, ничего не вышло, добро победило, и все остались при своих, а вот у этих, настоящих, у тех, кто устроил эту безжалостную, бесчеловечную бойню, получилось все от начала до конца. Никто не уцелел, и зайчонок все смотрел в потолок своими огромными, прекрасными глазами. Я понял, что плачу, когда почувствовал на губах соль.

– Это я ее накрыл, – сокрушенно вздохнул Коваленко, – не было сил смотреть. На теле ни одного живого места. Мне сперва доложили, что это ножом ее, а потом нашли возле кровати стамеску.

– Кто это сделал? – прохрипел Гера. – У кого рука поднялась? Это же не люди, это звери.

Мы вышли на улицу. Толпа этих непуганых идиотов расступалась перед нами, не было сил смотреть на их мещанские тупые хари. Травки пришли пощипать, бараны?! Медом вам здесь намазано? Повод посудачить?!

– Вообще-то есть версия, – заговорил Коваленко, когда мы отошли от скопления зевак на приличное расстояние, – в квартире этажом выше двое узбеков делали ремонт. А теперь они пропали, и никто их со вчерашнего дня не видел. Все совпадает, и стамеска – улика почти неопровержимая. Я-то уверен, что это их рук дело, уже ищут хозяев квартиры, они должны знать, кто у них работал. Наверняка у них и копии паспортов тех двух гастарбайтеров имеются. Сейчас все быстро пойдет, я думаю.