МЖ. Роман-жизнь от первого лица

На это я крайне сухо ответил:

– Извини, я забыл сказать, что в моей машине только два места, а сзади у меня навалены вещи, так что не получится.

Мы ехали по Кутузовскому проспекту, и я ухитрялся постоянно глядеть на мою спутницу. Она мне определенно нравилась. Мы болтали о всякой чепухе, я что-то заливал о себе, что-то, что, по моему мнению, должно было сразить ее наповал. Она с интересом слушала, и ее явная заинтересованность все больше распаляла мое красноречие. Всего в тот вечер я рассказать не успел, так как, к сожалению, мы довольно быстро доехали до Марьиной Рощи и на мое предложение подвезти ее до самого дома она ответила быстрым отказом, сказав, что дойдет «несколько метров сама». Позже, когда наши отношения шагнули за черту первого секса, она со слезами в голосе призналась мне, что живет в комнате в коммунальной квартире. Что ее небогатые родители, оставшиеся в Иркутске, смогли купить только такое жилье. Мне было наплевать на это, и, чтобы поддержать и успокоить ее, я, положив руку к ней на колено, тихо сказал:

– Милая, ты просто как настоящая москвичка! Все истинные москвичи в свое время пережили процесс исхода в отдельные квартиры именно из коммуналок, так что твои комплексы по этому поводу неуместны!

Наши отношения развивались в том русле, в котором и должны были развиваться отношения людей, откровенно желающих друг друга. Тем не менее, что мне понравилось, мы не стали переходить к кульминации отношений сразу же, после первого знакомства. Я еще около месяца просто выполнял роль шофера. Мы лишь ездили вместе на работу и с работы, рассказывая друг другу о себе. И меня и ее тяготила эта граница между нами. Граница, которую мы никак не решались перейти потому, что каждый из нас рассчитывал на решительность другого. Ее терпение лопнуло раньше, и она решила «пробить» меня из крупного калибра запрещенной международной конвенцией разрывной пулей «дум-дум». Она, словно бы невзначай, стала упоминать о своих прошлых, как она выражалась, «друзьях». Она прямо так и говорила: «мой друг».

Интересно, с какой целью некоторые женщины рассказывают своим действующим любовникам о предыдущих романах? А в том, что такая цель есть, я не сомневаюсь, ибо женщина ничего не делает «просто так», особенно когда это касается ее отношений с мужчиной. Может быть – это демонстрация своего успеха у мужчин, по принципу: «Ты только посмотри, какой сладкий персик тебе достался»? Может быть, таким образом женщина хочет измерить глубину неравнодушия к ней? Вот так, именно через ревность? Это недальновидный ход. Я до сих пор помню рассказы Леры о ее похождениях, и кто знает, был бы сейчас Вертько только ветром, если бы семена лишней информации не упали в благодатную почву моей ревности. Обе они были в сантиметре от самого страшного исхода. Первая, когда нечаянно назвала меня чужим именем во время исполнения роли наездницы, и мой кулак самостоятельно начал было свой путь к ее виску. А вторая после своего рассказа о том, как ей было плохо после перенесенного в возрасте двадцати двух лет аборта, и я, от переполнившего меня враз адреналинового яда, чуть было не потерял контроль над управлением автомобилем, на высокой скорости почти уйдя на встречную полосу Садового кольца.

Все эти разговоры о прошлых увлечениях, какими бы невинными они ни казались тому, кто заводит их, отравляют отношения в течение многих лет последующей совместной жизни, если она все-таки начинается. Это как бомба замедленного действия. Со временем обязательно взорвется, а сила взрыва зависит от темперамента. Никогда нельзя рассказывать ничего о своих прошлых романах близкому человеку, если нет цели в конечном итоге его потерять.

Наш псевдомонашеский цинизм продолжался около полутора месяцев. Но однажды, в один из жарких дней раннего августа, Света появилась перед моей машиной в красных брюках, и я понял, что взаимное проникновение произойдет сегодня. Некоторые психологи утверждают, что женщина одевает красное во время овуляции, подсознательно готовясь к сексу с целью зачатия. Голос природы, и ничего тут невозможно поделать. Я тогда решил проверить эту теорию и преуспел.

Это произошло, что называется, «в живописной обстановке». За городом, на берегу какой-то подмосковной реки, прямо в автомобиле. Грудь действительно оказалась совершенной, оправдали мои надежды также и ноги, и прекрасные бедра, и лоно, на вкус напоминающее все тот же персик. И я еще не встретил ни одной женщины, столь приятной на вкус. Не знаю, в чем тут дело, но предполагаю, что в элементарном отсутствии вредных привычек и, как следствие, отменного физического здоровья. Мы пахнем тем, что едим и пьем, но все наши усилия казаться красивыми сводит на «нет» курение.

Курящая женщина лишена возможности пахнуть «красиво». Напрасно она льет на себя парфюм, старается красиво одеться, ездить в дорогом автомобиле и делает в квартире ремонт. Табачный дым съест аромат «Nina Ricci», въестся в платье от «Valentino», впитается в обивку салона «AUDI TT» и покроет новую венецианскую штукатурку желтой смолой. И я уже не говорю о запахе изо рта, который просто ужасен. У некоторых табак, как ни странно, ассоциируется с сексом, но не у меня. У меня совершенно другие ассоциации. Серое раннее утро, смятая несвежая постель, волны табачного дыма и пепельница, забитая смердящими окурками, примерно половина из которых со следами губной помады. Двое. Серые похмельные лица. Муторно так, что впору удавиться. Забегая вперед, скажу, что бросил курить в сентябре 2004 года, и моя жизнь изменилась с тех пор в лучшую сторону. Я не ходил на сеансы иглоукалывания, не посещал психоаналитика за сто долларов в час, не наклеивал на себя никотиновый пластырь и не переходил на «легкие сигареты». Тот, кто полагает, что таким образом он сможет бросить курить, на самом-то деле не хочет делать этого и занимается самообманом. Растягивает процесс отказа от рака легких и не добивается ничего. Я бросил курить иначе. Шел себе по улице, достал сигарету, закурил и после двух затяжек раскашлялся. Кашель, только сильнее и ужасно хриплый, ответил мне. Я огляделся: на другой стороне улицы, у входа в аптеку, стоял бомжик. Кашель сгибал его, рвал на части легкие, а в перерывах между приступами кашля он смачно сплевывал себе под ноги. В его правой руке, меж грязными пальцами, был зажат окурок. Эта картина так впечатлила меня, что я перешел через улицу, подошел к нему, запихал ему в рот свой окурок, а под ноги бросил пачку сигарет со словами:

– А травись-ка ты, мил человек, вместо меня.

Вот так, за полминуты, я бросил курить…

…После познания друг друга мы возвращались в Москву по Ленинградскому шоссе. Я остановился на автозаправочной станции. Вышел, купил лимонада и приглядел парочку детских книжек для Евы. С покупками вернулся в машину.

– Ты хороший отец, – сказала она, глядя на книжки.

– Да, я люблю детей, всегда хотел, чтобы их было хотя бы двое.

– Так что тебе мешает, у тебя есть жена, она и воплотит твою мечту в реальность, – ответила Света голосом, в котором я уже научился распознавать нотки, говорящие о том, что вскоре появятся слезы, и отвернулась.

– Нет, она не хочет больше рожать, тем более что в ее возрасте это небезопасно и для нее, и для малыша.

– А что у нее за возраст такой? – наигранным безразличным тоном спросила она.

– Она старше меня на двенадцать лет.

При этом я тщательно вглядывался в ее лицо, стараясь понять, какую реакцию вызовет сказанное мной. И совсем не нужно было быть физиономистом, чтобы понять, что в ее глазах мгновенно появилась надежда. Говорят, «кто владеет информацией, тот поимеет кого захочет». Она захотела поиметь меня, от меня и все, что у меня, и добилась своего. После той поездки за город мы почти постоянно были вместе. Впервые мне было интересно с женщиной. Впервые я нашел полного единомышленника потому, что, стоило мне сказать о чем-то, что мне нравится, она немедленно заявляла, что ей нравится то же самое. А у меня, знаете ли, довольно нестандартные предпочтения в некоторых областях. Ну вот взять хотя бы религию. Поездка в Польшу, на фестиваль католической молодежи, и пеший марш в четыреста с лишним километров от Варшавы до Ченстоховы, места, куда приехал ради всего этого Иоанн Павел Второй, не прошли для меня бесследно. Я видел Папу, слушал его проповедь и обращение к мировой молодежи. Я видел своими глазами весь этот католический интернационал, когда целые толпы молодых людей из разных стран общались друг с другом весьма дружелюбно, дарили друг другу какие-то сувениры, распевали под гитару «Pink Floyd» и Боба Марли и держались за руки во время молитвы «Отче Наш». Все это, а также торжественность католических обрядов, чувство некоего гуманитарного единства во время пребывания в любой из многочисленных католических стран и ни с чем не сравнимое чувство, которое многие называют благодатью, привели меня в католичество и сделали прихожанином костела Святого Людовика общины святых Апостолов Петра и Павла в Москве. Я очень боялся. Мой рассудок к тому времени был уже сильно искажен алкоголем, и похмельная депрессия стала моей частой спутницей. Депрессию я ходил лечить в костел. Света однажды напросилась со мной, и какое-то время мы вместе посещали мессу. Я все больше привязывался к ней. Рядом с ней мне было как-то тепло. Так же тепло, как, наверное, было тепло, когда мама брала меня маленького на руки и прижимала к своей вкусной молочной груди. Это чувство тепла я стал ощущать на расстоянии. Когда я напивался, мне физически необходимо было видеть ее рядом. Я жаждал ее, как наркоман жаждет дозу, как голодная собака грезит о куске мяса, как утопающий вожделеет глоток воздуха. Жизнь без нее стала пустой.

Догадывалась ли Лера о тех драматических и необратимых изменениях, которые уже начали действовать, окончательно подтачивая основание нашего брака? Много позже, спустя шесть лет после моего знакомства со Светой, когда я задал ей этот вопрос, Лера сказала, что просто прогоняла от себя мысли об этом. Разумеется, она все понимала, все знала и все чувствовала. Она всегда была очень умной, моя Лера. Умной и милой. И я до сей поры совмещаю в себе любовь к двум моим женщинам, которые из-за этого терпеть друг друга не могут.

Но это в настоящем, а шесть лет назад все это только начиналось. Мы ездили вместе на работу, я продолжал жить за счет взяток, постоянно боялся, что меня разоблачат, и очень много пил. Моими собутыльниками стали многие столичные бизнесмены. Они платили мне за то, что я решал их вопросы, и пили со мной потому, что, как они говорили, более интересного застольного собеседника они еще никогда не встречали. Шла осень 2001 года, до моего увольнения оставалось несколько недель. Мы со Светой недавно вернулись из Парижа, куда я, вообразив себя Паратовым, возил ее, словно Ларису Огудалову, «на выставку». Никаких выставок, кроме музеев Лувра и Версаля, мы не посещали, но сам Париж, восхитительный и прекрасный, новый для нее и знакомый мне, был для нас одной дивной выставкой «другой жизни». Мы, словно Равик и Жоан, пили кальвадос в «Cafe de Notre Dame», плавали по Сене, ездили на электричке в Версаль и гуляли, гуляли, гуляли. Остановились мы в маленьком отеле под названием «Croix de Malte», что на rue de Malte, примыкающей к boulevard Voltaire. Я показал ей все, что знал сам, мы сливались с толпой этого великого города-космополита, снисходительно принимающего всех и словно бы говорящего: «Ну что ж, посмотрите, мне в общем, все равно. Где еще вы увидите такое великолепие, какое лишь я один могу явить?» Париж, как и любой другой город мира, всегда придерживал что-то новое, никогда не открывался полностью. Он как многослойное тело матери-Земли, постигать его можно всю жизнь и так и не понять. В своей другой, тайной жизни, которая началась у меня после того, как в октябре 2001 года я оказался материально обеспеченным безработным, я избрал Париж местом своего отдыха после завершенного дела. Там, где людям словно бы не было до тебя никакого дела, я всегда был наедине с самим собой, и никто не мешал мне думать и отдыхать, сидя у прудика в саду Тюильри и кидая уткам хлебные шарики.

Вопреки моим опасениям, громкого скандала с «полным разоблачением», как сказал Булгаков, не произошло. Фирма была иностранная, выносить сор из избы было не в ее правилах, и меня лишь спокойно попросили сдать дела в связи с «сокращением штатов». Громом среди ясного неба это для меня не стало, хотя мне и было несколько неприятно и тревожно за собственное будущее. Все звонки от вчерашних, так называемых друзей сразу же прекратились, и я сидел дома. Собачился с Лерой, а когда мне это надоедало, я уходил в гараж и там напивался. Вечером, после работы, Света приезжала ко мне, и я в пьяном бреду рассказывал ей о том, кем я стану «уже очень скоро», о том, что все будет прекрасно, или, привалившись к ней, тихо выл оттого, что с потерей такой замечательной «взяточной должности» перспектива еще одной поездки в Париж была крайне сомнительна. Да и вообще: жизнь без постоянного прихода денег, на которые я подсел, как на иглу, была каким-то страшным сном, непрекращающимся кошмаром. Я вел себя омерзительно: срывал зло на Лере, орал, что все это из-за нее, что она отравляет мою жизнь своим существованием, и нес прочую богомерзкую ахинею.