На арфах ангелы играли (сборник)

– Да нет никакой крови! – разозлился Сенька.

– Я тоже не сразу увидела. А когда долго-долго смотришь, то видно, что кровь есть. Да вот же! Красная! И видно, что течет!

– Это у тебя от переутомления. Или ты грибов объелась. Мой дед как-то грибов объелся…

– Ой, Сенька, кто-то сейчас получит по балде.

– Молчу.

– Говори – видишь?

– Ещё как! Такое красное, что аж всё синее. Только лучше б ты очки носила, так не мерещилась бы всякая билиберда.

– Вот и в классе все только смеялись, когда я это сказала. И учитель даже слезы вытирал от смеха.

Она встала и, ссутулившись совсем по-старушечьи, пошла в дом.

– Леська! Стой! Я пошутил. Я тут одну вещь выучил. Для тебя. Слушай.

Алеся остановилась и нехотя повернулась к нему.

Он начал читать, сбивчиво и комкая фразы, очень стараясь произносить слова выразительно, с чувством:

„Когда тебя стунут осаждать ничтожества, считая равными себе, вступая с тобой в пошлую борьбу, когда глупость захочет ошеломить тебя, а отвратительными насмешками жалкого обывателя – уязвить своим ядовитым жалом, тогда на мощных крыльях любви к людям поднимись над ничтожеством мелкого, и ты услышишь все волшебные звуки, застывшие в груди, ты услышишь голос страдающего мира, и страдания эти оживут в твоей крови и вспыхнут, как искрометная саламандра…“

Закончив декламацию, он робко взглянул на неё и замолчал. Молчал долго, очень долго, пока она не сказала, сама сильно смущаясь:

– Сенечка, ты чего? И впрямь грибов объелся?

– Я серьезно, Леська. Ты меня ещё не знаешь. Я такой.

– Одуреть.

Сенька прокашлялся и сделал шаг по направлению к ней.

– Я всегда с тобой буду, если ты этого захочешь. И никто над тобой смеяться не посмеет.

Он поднял кулак и погрозил невидимому врагу. Алеся весело захохотала.

– Сень, мы с тобой прямо заговорщики какие-то, правда. Или сумасшедшие. Ладно, поздно уже, пора по домам.

– Ну вот, ты развеселилась. Я так и хотел.

– Иди ты уже…

– И вот ещё что я для тебя выучил: „Только ум может питать другой ум. В одиночестве долго творить невозможно“.

– А он у тебя есть? Сократ местного значения.

И Алеся побумкала по голове костяшками пальцев.

– Ну, ты опять обзываешься?

– А то.

– Тогда я пошел. Можешь дружить со своей собственной тенью. Она всегда будет делать только то, что госпоже угодно.

– Ой. Ты и впрямь какой-то чумной сегодня. Не будем ссориться. Ты всё равно хороший, а уж какой умный! Ну, а я – полная дура, раз этого не вижу.

3

Алеся училась в восьмом классе, когда в их школе появился новый ученик – переросток с очень странной фамилией.

– Ну, привет, так это ты отличница? – сказал он, наклонив голову набок и глядя на Алесю прозрачными светлозелеными глазами. – Мэникарпов. Будем дружить.

– Что это за фамилия такая?

– Вааще-то я Поликарпов, но так эффэктней. Как тебе?

– Обалдеть как.

– Да ты неласковая какая-то, – сказал Мэникарпов, внимательно разглядывая её, как если бы она была неодушевленным предметом. Ничего, глаза красивые, – наконец, констатировал он, ни к кому, собственно, не обращаясь, – и талия как у Гурченко… – Я, надо полагать, изберусь секретарем комсомольской организации, разговор с завучем уже был. Если хочешь, можешь пойти на идеологический сектор, будешь моим первым замом. После школы устроюсь на завод освобожденным секретарем парткома. Я в десятом в партию вступать буду.

Он взял её за локоть и прижал к себе.

– Послушай, ты совсем притыренный? Или только прикидываешься, а? – крикнула Алеся, сильно толкнув его в грудь, и быстро побежала по лестнице.

– Смотри, носик не расшиби! – крикнул он, свесившись в лестничный пролет.

Мэникарпов носил настоящий мужской галстук и маленькие усики. Он был на три года старше своих одноклассников, вежливо и почтительно улыбался всем учителям и по ночам в подвале устраивал несанкционированные разборки с нарушителями режима школы. Его не любили и боялись. Алеся его ненавидела – всё в нем ей внушало ужас и отвращение. Его вечно потное лицо, густо покрытое прыщами, эта странная манера раскачиваться во время ходьбы – будто он всё время кому-то кланялся…

Однако после того первого знакомства он к ней больше не цеплялся, но когда по субботам в спортзале начинались танцы, Мэникарпов, стоя в проходе, пристально наблюдал, кто к ней подходит и с кем она разговаривает. Как-то, после очередного субботнего „огонька“, уже после отбоя, лежа в постели, она вдруг вспомнила, что оставила в классе библиотечного Дюма, вскочила, наскоро оделась, незаметно, пока дежурная воспитательница разговаривала по телефону, выскользнула из спальни и побежала в школьный корпус.

В окнах их класса горел свет.

Она взбежала по лестнице, на цыпочках подошла к двери – там, в классе, были люди и о чем-то разговаривали. Она прислушалась. Громкий голос Мэникарпова настойчиво требовал от кого-то какой-то клятвы. Она осторожно приоткрыла дверь и увидела странную картину – на коленях посреди класса стоял мальчик, её сосед по парте, и повторял за Мэникарповым слова: „Клянусь… никогда больше… не смотреть на Алесю… Если я… нарушу эту клятву…“

Алеся ногой толкнула дверь и громко, срывающимся голосом крикнула:

– Болван ты, что ли? А ну, вставай сейчас же!

Она вбежала в класс, наклонилась к стоявшему на коленях мальчику и сильно дернула за лацкан пиджака. Он, отвернувшись от неё и глядя только на своего палача, стал медленно подниматься на ноги.

– Шла бы ты отсюда, – сказал он Алесе грубо, но как-то обреченно и виновато, – ты ж видишь…

– Что? Что я вижу? Что ты – спятил? А ну, быстро плюнь ему в морду! Плюнь, тебе говорю, дурак идиотский, плюнь! Как же я ненавижу дураков! Ты перед кем на коленях стоишь? А? – кричала она, тормоша мальчика.

– Леська… Не надо, слышь, не надо, он малахольный, он же драться будет…

– Он? Драться? Нет, он не будет драться, он драться не умеет, зато он умеет унижать, и больше ничего не умеет. Вставай же и беги отсюда, ну! Или я тебя сейчас убью. Вот этой шваброй. Понял? Ну, быстро! И пошел вон, воспиталка тебя искала, сейчас сюда придет, слышь?

– Ладно, не ори. Я пойду? – сказал он, глядя исподлобья на Мэникарпова.

– Иди, мне-то что, – несколько смущенный, однако, стараясь быть безразличным, ответил тот.