На «Баунти» в Южные моря

После продолжительного отдыха на берегу, 16 ноября Блай приказал приступить к починке снастей, парусов и погрузке на борт камней для балласта. Одновременно продолжали пополнять запасы провианта, засаливали свинину, заготовляли воду и дрова и, как было принято в то время в дальних плаваниях, раскладывали на палубе для просушки заплесневелые галеты и отсыревший порох. Человек шесть были заняты перевозкой людей и грузов; как-никак до берега было несколько сот метров. Но, несмотря на большую нагрузку, команда пребывала в отличном настроении, это видно из многочисленных записей в судовом журнале о подарках, вечерних развлечениях и прелестных танцовщицах. Особенно блаженствовал береговой отряд, у которого теперь была лишь одна забота: ждать, когда примутся саженцы.

Но такой сверхревностный служака, как Блай, не мог, разумеется, пустить дело на самотек; уже через несколько дней он во время очередной проверки решил, что несколько растений завяли, и без труда убедил исполнительного Нелсона, что лучше всего заменить их новыми. Не в духе Блая было ограничиваться полумерами. Заменять, так заменять — и лишь после того, как выбросили и заменили двести тридцать девять (!) саженцев, он неохотно признал, что вообще-то «только одно растение погибло». И тут же оправдался, что мол «все остальные укоренились, но выглядели так скверно, что на них нельзя было положиться». Одновременно Блай на всякий случай отдал другое — столь же неразумное — распоряжение: велел плотникам сколотить еще несколько ящиков для растений. Где их разместить? Об этом можно будет подумать после.

Сколько бы времени ни отнимали саженцы, Блай еще успевал ежедневно выпивать с вождями и играть роль деда Мороза. По-прежнему всех бесстыднее клянчил подарки Теина; у него их скопилось столько, что пришлось ему просить у Блая деревянный сундук для хранения своего добра. Командир «Баунти» безропотно приказал плотнику сколотить сундук, да побольше, чтобы Теина и Итиа могли спать на его крышке, охраняя свое драгоценное имущество от воров.

Демократ в душе, Блай заботился о том, чтобы и все население острова приобщалось к благам цивилизации. Так, он велел Нелсону посадить кое-где кукурузу, искренне надеясь, что вскоре весь таитянский народ оценит достоинства новой культуры. Но таитяне оказались в своих вкусах такими же консерваторами, как другие народы, они и теперь, сто семьдесят лет спустя, не научились ценить кукурузу. Несколько больше Блай преуспел в своем стремлении поощрить животноводство. Полагая, что лучший способ осчастливить невежественных варваров — научить их есть английский бифштекс и пить молоко, капитан Кук во время своего последнего плавания доставил на Таити целое стадо скота и от своих щедрот уделил Теине трех коров и быка. Блай тогда лично отвечал за то, чтобы животные благополучно перенесли долгое плавание. Понятно, ему теперь не терпелось узнать, что же случилось с ними. Но ни в Хаапапе, ни в Паре-Аруэ он не нашел рогатого скота, и в конце концов Теина робко признался, что животные украдены его врагами. Две коровы находятся на Муреа, третья — на западном берегу Таити, бык — на восточном берегу. Блай выкупил корову — она бродила на воле, так мало ее ценили островитяне, — и случил с нетерпеливым и свирепым быком.

За всеми этими сельскохозяйственными занятиями Блай с трудом выкраивал время для проверки отрядов, которые выполняли различные задания на берегу, а они с каждым днем все дальше уходили от корабля. Не удивительно, что дисциплина начала расшатываться. Первое происшествие случилось 4 декабря, и провинился все тот же неисправимый Перселл. Хитихити попросил выделить ему помощника, чтобы вытесать точильный камень, но когда Блай обратился к старшему плотнику, тот наотрез отказался — мол, только инструмент испортишь. Блай ограничился тем, что посадил Перселла на гауптвахту. Его снисходительность привела лишь к тому, что уже на следующий день он столкнулся с новым случаем «строптивости и неповиновения». На этот раз Блай назначил провинившемуся — матросу Метью Томпсону — наказание построже: двенадцать ударов кошкой.

Чувствовалось, что нужна какая-то перемена, чтобы внести разнообразие в повседневную рутину. И такая перемена наступила вечером 5 декабря, да только не совсем приятная. Перед самым заходом солнца стих восточный ветер и подул северо-западный, а с этой стороны залив Матаваи не защищен. К семи часам качка настолько усилилась, что пришлось задраить все люки. Выводить корабль против ветра и ставить паруса было сложно и опасно; в итоге озябшей команде оставалось только искать на палубе укрытия от ветра и дождя. Каким-то чудом якорные канаты выдержали, и, когда занялся новый день, команда невероятным напряжением сил, какие придает человеку только отчаяние, ухитрилась убрать все паруса до единого, что несколько улучшило устойчивость судна.

Но, как говорится, пришла беда — отворяй ворота: за ночь ручей по соседству с лагерем на мысе Венеры разлился и теперь грозил снести оранжерею. Блай уныло глядел на берег; в это время среди пальм показались несколько островитян. Они бесстрашно спустили на воду лодку, пробились сквозь прибой и пошли к кораблю. Казалось, их вот-вот опрокинет волнами, но отважное предприятие увенчалось успехом. Теина, Итиа и вождь по имени Моана поднялись на борт и вручили англичанам свежие кокосовые орехи и плоды хлебного дерева, потом со слезами на глазах обняли Блая и объяснили, что решили попрощаться с ним перед тем, как корабль выбросит на берег и разобьет вдребезги. Через несколько часов шторм немного унялся, и неизменно исполнительный Нелсон по примеру Теины прибыл на пироге, чтобы доложить, что его людям удалось спасти все саженцы, прорыв новое русло для разлившегося ручья. После еще одной беспокойной ночи ветер смилостивился, и все таио не замедлили на лодках и вплавь доставить своим побратимам обычные дары — чудесные плоды и женщин.

Ни корпус корабля, ни такелаж не пострадали, но без потерь не обошлось. Вскоре после шторма умер один из членов команды. Это был, как и следовало ожидать, спившийся лекарь Хагген. 9 декабря врача вызвали с берега, но, когда вахтенный офицер спустился в каюту Хаггена, тот был в очень жалком состоянии, которое нельзя было приписать только похмелью. Вахтенный решил перенести Хаггена в большую каюту в надежде, что ему поможет свежий воздух. Увы, он ошибся: очутившись там, Хагген стал задыхаться, потерял сознание и, не приходя в себя, умер. Без лицемерных сожалений Блай схоронил покойника на мысе Венеры и назначил судовым врачом предусмотрительно захваченного с собой Ледуорда.

Из разговоров с островитянами Блай узнал, что в сезон дождей, то есть с ноября по апрель, западные штормы довольно часты. Поэтому он решил незамедлительно идти к соседнему островку Муреа, в северной части которого есть два надежно защищенных залива; он видел их, когда плавал с Куком.

Теина был совершенно убит этим известием. Он считал жителей Муреа своими злейшими врагами, они больше всего бесчинствовали в его государстве во время последней войны, когда он сам едва унес ноги. Его негодование усугублялось тем, что на борту «Баунти» оставалось еще немало соблазнительных предметов, которые он не успел выклянчить, например мушкеты. Ему их, можно сказать, уже обещали, этим оружием он надеялся сокрушить заклятых врагов на Муреа, может быть, даже стать единовластным правителем Таити. С искренним гневом и печалью сетовал Теина на неблагодарность и коварство своего друга Параи. Неужели он способен так обидеть верного товарища? И неужели он не понимает, что рискует жизнью всей команды, если отправится к этим подлым бандитам и разбойникам? Почему бы не перевести судно в какой-нибудь другой залив на Таити? Дальше на запад есть множество защищенных бухт, кстати, самая удобная из них, Тааоне, как раз находится во владениях самого Теины.

Поддавшись на его уговоры, Блай обещал обследовать залив Тааоне. Придя туда 13 декабря, он увидел всего-навсего небольшой проход в рифе; вряд ли тут было безопаснее, чем в Матаваи. Зато между Тааоне и Матаваи через другой проход можно было попасть в маленькую, но сравнительно глубокую бухту, надежно защищенную от западных ветров широким мысом. Блай окрестил эту бухту Тоароа по названию большой коралловой скалы посреди прохода. Окончательного решения он пока не принял, а только велел своим людям быстрее заканчивать приготовления, чтобы можно было уйти из Матаваи до начала следующего шторма.

Сильное волнение на море утром 19 декабря было как бы новым предупреждением, но Блай продолжал колебаться в выборе места. Наконец во время прогулки на берегу он решился. Вот как сам Блай рассказывает, что побудило его предпочесть Тоароа: «Все жители Матаваи были потрясены моим намерением идти на Эимео (Муреа) и всячески убеждали меня, что там очень скверные люди. Я не придавал значения их словам, понимая, что они отстаивали свои интересы. Однако заверения в дружбе и привязанности ко мне были слишком искренни и непритворны, чтобы я мог пренебречь ими. Мое нежелание расстаться с этими добрыми людьми усилилось настолько, что на следующий день я снова послал на баркасе штурмана, поручив ему еще раз промерить глубины между Матаваи и Тоароа. Он вернулся вечером и доложил, что нашел хороший фарватер глубиной не меньше шестнадцати саженей. Гавань Тоароа казалась вполне надежной, и я решил поскорее перейти туда. Тотчас сообщил об этом команде, и мои слова вызвали бурное ликование».

Лучше всего было бы, конечно, махнуть рукой на потерявшие смысл инструкции адмиралтейства и идти мимо мыса Горн в Вест-Индию, а оттуда домой. Но ждать такого своеволия от Блая было бы не менее нелепо, чем упрекать машиниста за то, что он все время ведет поезд по рельсам, не срезая поворотов.

Были и другие выходы, скажем, тот, о котором первоначально подумал сам Блай, — идти на какой-нибудь архипелаг по направлению к Торресову проливу, хотя бы на острова Тонга. Заодно он смог бы проверить, насколько выносливы саженцы хлебного дерева и как ухаживать за ними в плавании. Кстати, на Тонга можно было бы найти замену погибшим растениям. Однако Блай почему-то отказался от этого варианта. И почему-то он не подумал о том, что можно на Таити найти залив понадежнее, чем Тоароа. А впрочем, причина очевидна, она явствует из приведенных выше слов, обличающих его впечатлительность и сентиментальность — два недостатка лейтенанта Блая, о которых, сколько я знаю, еще никто не писал.