На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов
Шрифт:
Ежов, Шамурин 1925 – Русская поэзия XX века / сост. И. С. Ежов и Е. И. Шамурин. М.: Новая Москва, 1925.
Крейденков 1985 – Крейденков В. П. Крупнейшая русская антология // Синтаксис. 1985. № 14. С. 179–183.
Кузьминский 1998 – Кузьминский К. К. «Умеренности я в себе не наблюдаю, ни в чем…» // Пчела. 1998. № 12. URL:(дата обращения: 6.11.2021).
Кузьминский 2003а – Константин Кузьминский: «Я – последний андеграунд» (интервью М. Георгадзе) // Русский базар. 2003. № 12 (362). URL:(дата обращения: 6.11.2021).
Кузьминский 20036 – Кузьминский К. К. Не столько о поэтике, сколько – об этике: Книга писем / сост. А. Л. Майзель. СПб.: Петербург-XXI век, 2003.
Лосев 1981 – Лосев А. [Лившиц Л. В.] От финских хладных скал до Голубой лагуны // Новый американец. 1981. № 54. 17–23
Милославский 1985 – Милославский Ю. Г. Диалогоподобная беседа двух литераторов о еще трех (томах «Антологии Голубой Лагуны» Константина К. Кузьминского: 2а, 4а и 4б) // Мулета Б: Семейный альбом. Париж, 1985. С. 318–326.
Орлов 2016 – Орлов В. И. ФСБ, АСП и ККК (из архива Алика Гинзбурга) // Acta Samizdatica. 2016. Вып. 3. С. 149–159.
Антология и ее составитель
«Этому шедевру – Антологии – в мире не будет никогда повторения…»
Из беседы Ильи Кукуя с Валерием Молотом [20] (сентябрь 2020)
Думаю, это был 59-й год. Костя учился в университете на биофаке с моим близким другом, Юрой Климовым. Я уже писал тогда. Кажется, всё началось с «Зуба». Была такая газета «Зуб», филфак выпустил, а я в это время учился в Политехе, временно – год, и написал статью в защиту американского киноискусства. «Зуб» ее опубликовал, и Кок тогда написал гениальный стих, который он, в общем-то, не популяризировал нигде. «Новобранцы» назывался. Я тогда в первый раз увидел, как в стихе можно передать движение, и меня это просто поразило. Стих был такой:
20
Молот Валерий Львович – переводчик, адвокат; по словам Кузьминского, его «друг (в молодости) и учитель (в вечности)» (Кузьминский К. Каждый молот, молот, молот… [АГЛ 3Б: 596]). См. также письмо Молота коллективу Арт-центра «Борей» (Санкт-Петербург), написанное после смерти Кузьминского. URL:(дата обращения: 27.11.2021).
Я обалдел от этого ритмического – споткнулись, пошли, зашаркали… Я вижу эту чечетку балетную! Всё, и нас познакомили. А про меня 30 января 1960 года в «Смене» написали статью «Колумб из Политехнического». Этот дурак Талунтис написал: «Колумб открыл Америку с капитанского мостика, а Молот из кинозала». Там про три американских фильма было: «Рапсодия», «Марти» и «Война и мир», и я писал, что больших проявлений человечности я на экране еще не видел никогда. Было много шума, заклеймили меня как могли, и я ушел из Политеха. И после этого мы с Коком уже стали близки. Он еще молодой был, худой такой. Не было еще у него никакой «школы».
Я ему всегда говорил про его стихи, как они мне слышатся. «Вавилонскую башню» он читал мне, думаю, одному из первых. Я от нее просто валялся. Я говорил: «Кок, ведь у тебя четыре-пять стилей!» Когда у него запои были, он мог сутками говорить стихами. Ну, как я сейчас понимаю, не стихами, а рифмами. Я помню: сижу с ним рядом, мама его, Евдокия Петровна, дает ему бутерброд с килечкой, и Кок вещает что-то. Я говорю: «Кок, надо же записывать за тобой». Он встает, покачиваясь слева-направо, и отвечает: «Ну ты, давай, записывай, а я пойду пописаю». Он уже не мог говорить иначе, у него всё время в голове гудели рифмы.
Понимаете, у него трагедия произошла! Он безумно любил Бродского – мало того, что он выпустил его, он его популяризировал по-настоящему. А Бродский тогда отвергал всех, шокировал. Это, видимо, было одно из проявлений пробивающегося сквозь асфальт стебелька. И он Кока сбил. Такой звукописи, как была у Кузьминского, я никогда больше не слышал:
ты не пассияты опаснеене пропасть тебене припасть к тебеты как пропастьпасть голубой землина моих губахты на миг замри…Тогда это было для него легко – еще до Асадова, до Евтушенко, это была свежая поэзия совсем. Тогда он был впереди своего времени, поэтического – и вдруг столкнулся с Бродским…
Илья, я не видел человека, который так бы любил поэзию других людей. Этому шедевру – Антологии – в мире не будет никогда повторения. Он не составлял антологию, он воспевал всех, кого он открыл. Он любил быть первооткрывателем, стольких людей определил в поэты… Когда я читал Коку свои переводы Беккета и видел пот, со лба льющийся, – такого не было больше никогда. Он мог забывать свои стихи и не забывать читать другие. Он действительно был человек, который возвещал. И он первый, кстати, засмеялся над строчками Высоцкого «На полу лежали люди и шкуры» и «протрубили во дворе трубадуры». У него была миссия: принижать великих и возвеличивать малых.Он считал, что я – Кафка, а он – Портос. Мне, конечно, было смешно: этот наряд и обряд Махно. И другое было тоже нелепо: он полный был в политике профан, ленинградский поэт (хоть я и не знаю, что это значит). И когда он оказался в Штатах и мне стали присылать газеты из Техаса с его интервью про Политбюро, про советскую власть – я ржал, когда переводил их с листа Евдокии Петровне. Она говорила: «Валера, Вы что?» Вы же знаете Костю, Илья, он газет не читал в жизни, а приехал в Америку и стал экспертом. Я его спрашивал потом: «Кок, как ты можешь Америку поливать, которая тебе всё дала?» А он говорит: «Молот, а я пока телевизор не включу, так и не в Америке». Или когда он радовался 9/11? Он ведь не был больным, как Бобби Фишер, но эпатаж – это была часть его, его бензин, что я могу сказать… Он эпатировал, как просился: послушайте меня! И ему всегда было что сказать, хотя он абсолютно не выбирал аудиторию.
У него был принцип – неважно, что читать, важно, что вычитать. В этом был и элемент самолюбования. Но он мог вычитывать чудеса! Это нас сближало, мы как бы выдергивали сердцевину из вещи. В этом плане писать меня научили Беккет и Кок. Беккет сказал: «Пиши как хочешь», а Кок – «Пиши как можешь». Вот и всё.
Я живу за городом, от нас где-то миль 120 до него. Это было накануне его смерти. Ночь, я приезжаю домой, и Кок мне пишет: «Молоточек, куда ты пропал?» Я ему отписал что-то: так, мол, и так – я тебя не забываю, не волнуйся и т. д. У нас ведь с ним после смерти Нортона Доджа приостановились деловые отношения; я в свое время занимался некоммерческой компанией Кузьминского «Podval Arts and Poetry Galleries Ltd», которую сделал ему году в 1987-88-м, и финансировал ее в основном Нортон. Короче, встаю я часов в восемь и пишу ему большую телегу. Он мне возвращает на целый лист планы литературные. Я отвечаю ему: «Кока, откуда силы берутся, милый? Дай тебе Бог жизни». И где-то в 11:40 звонит Мышка: «Костя умер…» Мы с ним это обсуждали – умереть живым, жить не до конца. И вот теперь, когда начинается археология его архива, получается, что конца и нет…
На пути к Голубой Лагуне: письма Константина Кузьминского из Вены (август 1975 – январь 1976)
Публикация Ильи Кукуя
9 июля 1975 года Константин Кузьминский с женой Эммой и борзой Негой (во избежание проблем с таможней – вывоз борзых был запрещен – выданной «чуть ли не за пуделя» – см. письмо 1) вылетел из Ленинграда в Вену. Кузьминские летели налегке: архив был заблаговременно отправлен через голландское посольство в Израиль, записная книжка с адресами – в Рим. Целью Кузьминских, однако, были не Италия и не Израиль, а Франция, куда за год до того Кузьминскому прислал вызов его друг, художник Михаил Шемякин. Однако во Францию Кузьминского не выпустили, и ему пришлось, по его собственным словам, «ставить властям выбор – Биробиджан или Израиль» (см. письмо 3), то есть фактически провоцировать арест или разрешение на выезд. К счастью для себя, Кузьминский вписался в когорту деятелей культуры, от которых власти в 1970-е годы предпочитали избавляться высылкой, и вслед за Бродским, Синявским, Солженицыным и многими другими, чьи имена встречаются на страницах его писем, он покинул пределы СССР. Вернуться в Ленинград ему уже было не суждено.
История последующих месяцев, в течение которых у Кузьминского сложилось уже не покидавшее его более представление о жизни на Западе и конкретизировалось осознание собственной миссии, наглядно разворачивается в его письмах. В своей совокупности они образуют своеобразный эпистолярный роман, отражающий опыт автора в ином жанре, чем другой «вроде бы роман» – таково было авторское определение прозаического коллажного произведения «Hotel zum Тюркен», работу над которым Кузьминский тоже начал в Вене, а закончил уже в своем последнем доме в поселке Лордвилль на границе американских штатов Нью-Йорк и Пенсильвания, проходящей по реке Делавэр. Это был опыт одновременно эйфории и разочарования, прагматичности и наивности, энтузиазма и бессилия. Не будем отнимать у читателя удовольствия от чтения и вдаваться в детали, отметим лишь – благо продолжение всем известно, – что именно в Вене начинается та траектория движения Кузьминского к его opus magnum, которая прослеживается во многих исследованиях и материалах настоящего сборника.