На буксире
Шрифт:
Вот только каким образом каблуки могли там оказаться? Как ни вертел я в своем воображении картины соединения их тел на небольшом офисном столе, никак не мог решить эту задачу. Тут одно из двух: либо они оба были серьезно подготовленными акробатами, либо утверждение его никаким образом не могло соответствовать действительности. Акробатами они явно не были.
Глава 6
Вспоминая этих чудаков, я отвлекся от повествования о моем папе, которое начал до того, как речь зашла о них. Наследственность или что-то другое (вероятно наркотики) сыграло роль, я не знаю, но к тому моменту, как мне исполнилось десять, рассудок его помутился окончательно, и если до этого все его выходки воспринимались скорее как причуды, то в один момент стало ясно, что это однозначный диагноз.
Ему было восемнадцать, когда они с моей мамой решили сделать ребенка. По правде говоря, «они решили» – громко сказано, потому как в таком возрасте обычно решают не люди, а их органы, обстоятельства и отсутствие всяческого соображения насчет возможных последствий, когда желание заполнить пустоту внутри затмевает все, а в результате появляются детишки вроде меня. Не исключено, что занимались они этим под воздействием крепких напитков или чего-нибудь другого, потому что в результате получился именно я.
Мама моя, насколько мне известно (отчасти из ее собственных рассказов, отчасти по моим наблюдениям), не отличалась примерным поведением, и потому на деле вполне могло оказаться, что моим отцом мог быть не мой папаша, а какой-нибудь другой красавец из маминого окружения или случайный кавалер на одну ночь. Впрочем, сам я склонен думать, что отцом моим был все же тот, кого я называю отцом, потому что в некоторых моментах мы с ним схожи, особенно, и я с трепетом это отмечаю, способностью видеть мир немного иначе.
Уж не знаю, насколько моя мать была привлекательной в тот период, когда юные поклонники по очереди трудились с ней над тем, что в итоге удалось сделать моему папе, но в более поздние времена она казалась мне женщиной от природы красивой, но потрепанной многочисленными связями, и потому внешность ее, лишенная необходимых для привлекательности признаков чистоты, была скорее даже отталкивающей. Судить о красоте по фотографиям, на которых, надо сказать, она была красива, полагаю, гораздо меньше смысла, чем по рассказам и собственным выводам – ввиду того, что красота на картине и красота в жизни есть вещи разные, далеко не всегда соответствующие друг другу. Вообще, ребенку сложно оценивать родителей, прежде всего из-за неизбежной привязанности к ним и особого отношения, даже независимо от поведения и истинных чувств самих родителей. Но с годами такая способность все же развивается, и теперь, кажется, я могу смотреть на своих родных достаточно отстраненно. Не исключено, что, говоря об этих скорее отталкивающих признаках богатого, как это называют, опыта во внешности моей матери, я выдаю желаемое за действительное, приписывая ей черты, навеянные собственным воображением, но со мной это часто бывает. Порой я смотрю на людей, пусть молодых и красивых, и, кажется, вижу все количественное разнообразие их интимной жизни. Возможно, все это чушь собачья и имеет так же мало отношения к действительности, как мир моего папы в последний год его жизни, но здесь я почему-то верю в истинность своих ощущений.
При виде Маши в моем воображении не возникал ее образ в связях с многочисленными партнерами, и хотя она намекала на кое-какое разнообразие в личной жизни, которое вполне могло быть на самом деле, я в это почему-то не верил. Я больше верил в скрытое и скрываемое одиночество, а еще – в многочисленные попытки, в подавляющем большинстве безуспешные, это одиночество разбавить. Такие люди, все неприятности которых заключаются в слабой способности притягивать, но склонности притягиваться, похожи на маятники, вечно колеблющиеся, но колебания эти скрывающие.
Другое дело – личности вроде моей мамы. Ей даже не надо было прилагать усилий, чтобы поклонники появлялись стремительно и вроде бы ниоткуда, через самое короткое время готовые на самые нелепые безумства. И если начинались отношения сами собой, скорее по воле природы, то их продолжительность целиком и полностью зависела от ее решения, пусть и предсказуемого. Связи ее были короткими и разрывались без колебаний, несмотря на все непостоянство, неудовлетворенность и даже страдания.
Глава 7
Удивительно вообще, что семья наша просуществовала, пусть и скорее формально, так долго. Они женились,
когда я уже был в ее животе, и, как красиво говорится, она шла к алтарю, а по-нашему в загс, со следами на белье того, чем с ней накануне всю ночь до утра, пока мой папочка блаженно спал у себя дома, делился ее новый красавец-друг, что, разумеется, уже не могло исполнить своего природного назначения, потому что в ней был я. Уже тогда из-за меня начал нарушаться естественный ход событий в жизни как минимум двух человек, и стоит ли поэтому удивляться, что я столь часто слышал это «из-за тебя» после появления на свет. Упомянутая подробность их бракосочетания была чем-то вроде семейного достояния, которое папа демонстрировал во время их ссор, надо сказать, частых и громких. Каждый раз он принимался упрекать мою мать именно за это: не потому, я убежден, что это был единственный повод, но потому, что подобное было действительно из ряда вон выходящим – если, конечно, случилось на самом деле. Всякий раз отец как будто снова и снова удивлялся, до какой степени низости она должна была дойти, чтобы сделать такое.«На тебе были трусы в чьей-то вонючей сперме!» – яростно визжал он.
Она же, в начале ссоры говорившая, что он чокнутый безумец, в конце взбешенно дразнила его чем-то вроде:
«Да! Да! Он трахал меня всю ночь, как настоящий мужик, пока ты, придурок, спал!»
Удивительно, но каждая их ссора, в сущности, разыгрывалась по одному и тому же сценарию на основе именно того случая, реального или явившегося плодом фантазии моего папы. Что касается других подобных эпизодов, то они определенно были, и весьма часто.
Жили мы всегда, как я понял позднее, на съемных квартирах, которые то и дело менялись по не вполне понятным мне тогда причинам. Наверное, именно поэтому, а также ввиду специфики отношений моих родителей, то самое «чувство дома», часто присущее другим (по крайней мере по их словам), у меня отсутствовало напрочь. Помню, что маме всегда казалось, будто любые перемены в чем бы то ни было обязательно должны приводить к переменам в личной жизни, и несмотря на то, что, по сути, в личной жизни ничего никогда не менялось, у нее всегда было стремление к новой прическе или цвету волос, смене номера телефона, смене квартиры, в конце концов. Особенно это проявлялось после ссор, и было совершенно неудивительно видеть ее через пару дней уже блондинкой, говорящей: «Я перекрасилась, сменила номер телефона, и мы начинаем новую жизнь». Но, к сожалению, новая жизнь, судя по всему, не была осведомлена о том, что ей пора начинаться после изменения цвета волос, и через какое-то время все возвращалось на круги своя. Затем наступал очередной спад, кризис, новые связи, ссоры, затем короткая стрижка, которая в этот раз точно должна была изменить все, но это все так же упрямо не хотело меняться, как и в прошлые разы, и все повторялось снова и снова.
Думаю, именно с этим связана и наша частая смена квартир. Я помню постоянные возгласы матери о том, что она уже не может здесь жить, что это дурацкий двор, дурацкие соседи, нечищеные улицы зимой, лужи летом, грязь и собачье дерьмо весной, самый плохой район в городе, где одни наркоманы, что в центре невыносимо, и нужно куда-нибудь подальше, но это «подальше» скоро становилось паршивой окраиной, где пойти некуда и можно повеситься от скуки и так далее. Смена детских садов и школ для меня была явлением нормальным, вернее привычным, и если поначалу это доставляло, как это и должно быть в таких случаях, определенные, прежде всего моральные, неудобства, то в старших классах я относился к этому с полным безразличием. Мне было плевать на новых соседей, новых одноклассников, с которыми, разумеется, я не вполне ладил, новых учителей и вообще, пожалуй, на все. Я жил другими интересами, другими целями, в мире, в какой-то степени отгороженном от того, который меня окружал и только соприкасался с миром моим.
Справедливости ради следует сказать, что каждый человек, а тем более ребенок, живет в своей собственной реальности, но только теперь я понимаю: чем ближе человек к реальности действительной, вернее, чем лучше он умеет к ней приспосабливаться, а не отгораживаться и переносить свое существование в мир иллюзий, тем большего успеха он добивается в жизни. Я смог понять это гораздо позднее, когда уже ничего нельзя было изменить. Но даже случись это осознание в свое время, оно не принесло бы ничего, кроме раньше наступившего разочарования и ощущения собственной никчемности.