На чем держится мир

Если б снова было лето и снова пахло липой, она не спешила бы в сад, чтобы раздвинуть доски забора. Даже если бы гудели пчелы и сбирали мед, самый лучший, липовый…

Потом она своими глазами увидела, как дочь волостного старшины заходит в дом нотариуса. Бируте была хороша собой и гораздо моложе ее. Известное дело…

Известное дело.

Бируте птичкой прилетала в своем цветастом платьице, легкая, почти прозрачная, как материя в магазине с вывеской «Мануфактура». Широкополая соломенная шляпка, перехваченная лентой, да пара девичьих кос за плечами.

Известное дело…

Бируте прилетала и все поглядывала из-под длинных удивленных ресниц, то расплетая, то заплетая кончики свободно висящих кос. Стоило ей свернуть за угол дома, как откуда ни возьмись появлялся Римантас. Подкрадывался на цыпочках, неожиданно закрывал ей глаза ладонями и прижимал к груди, ничего не видящую беспомощно разводящую руками. Потом они, как дети, брались за руки и бежали в сад. Никого не боясь, не прячась, носились по садовым дорожкам.

А она, перемыв посуду после обеда и уложив мальчика, забиралась на чердак. Приникала горящим лицом к пыльному чердачному окошку. Стояла, упершись лбом в запыленное стекло, и час и два.

Никто за ней не следил, и можно было не спешить. Она не обиделась, нет.

Не обиделась даже тогда, когда он впервые поцеловал Бируте. Они были далеко, в глубине сада. Римантас обнял Бируте. Талия у нее, наверно, была тоненькой, как у ласточки. Она откинулась, уперлась руками ему в грудь, но он не выпускал. Он прижимал, прижимал ее к себе, пока ее руки не дрогнули, лица сблизились, и длинные пальцы зашевелились на его шее.

Иногда возле дома нотариуса останавливалась бричка. С большими колесами, высокая, как трон, и, как трон, мягкая. Она кренилась набок, едва ступят на подножку. Коротко взнузданный вороной выгибал лоснящуюся шею, нетерпеливо бил камни мостовой сильным, кованым копытом.

Смеясь и подталкивая друг друга, они валились в бричку и уезжали.

Она дожидалась их.

То и дело выходила во двор — за дровами или воды принести. Заглядывала из кухни в комнаты — еще раз вытереть пол. Или — хорошо, если было ко времени! — выводила мальчика погулять.

Бывало, самое милое дело — выйти с книжицей какой-нибудь на крыльцо, сесть на лавочку, читать медленно-медленно, в свое удовольствие, и ждать.

Была в том ожидании сладкая, манящая истома. Римантас и Бируте возвращались на взмыленном вороном. Привстав на дыбы, конь как вкопанный застывал у калитки. Лоснилась черная шерсть, и белая пена висела на удилах.

Они соскакивали с высокого трона, увенчанные ромашками, одуванчиками или чабрецом.

Она смотрела с крыльца, со двора или сквозь пыльное стекло и не обижалась.

Когда гуляла с мальчиком и рассказывала сказки, то в сказках этих жил-был королевич, темные кудри, серые глаза, а принцесса все заплетала и заплетала кончики распустившихся кос. Она была в соломенной шляпке с лентой.

Свадьбу сыграли шумно, весело. Было много гостей. Да что ей гости!

Она терпеливо стояла на чердаке, перед пыльным стеклом, смотрела вниз, на ярко освещенную комнату в соседнем доме, на широкую, взбитую постель. Дождалась. Очень поздно, а может, и рано — под утро — в комнату вошла Бируте. Отстегнула, бросила в угол белую фату с венком из руты. Белым кругом осело на пол подвенечное платье. Хрупкая фигурка юркнула в постель, спряталась под одеялом вся, до самых глаз.

Тогда вошел он.

Потом, уже гораздо позже, они забыли погасить свет.

Замутилось пыльное стекло окошка.

Она уже не смотрела — зажмурилась.

А сирень цвела и цвела каждую весну. Хоть бы один раз не цвела!

В той же комнате появился на свет маленький Римукас. Она сама видела, как он забился в руках у доктора.

Каждое лето липы источали желтый волнующий запах. Хоть бы единственный раз не пахли!

С каждым днем все крепче прижимала она к сердцу хозяйского мальчика — своего мальчика. Так же крепко, как Юозаса, Юозукаса своего, по воскресеньям в избе Ятаутасов.

И рассказывала сказки, каких больше никто не знал. И отвечала на все вопросы — и на те, что задавал, и на те, что не задавал.

— Видишь? Это понас Римантас.

— Видишь? Это поня Бируте.

— А малыш? Видишь? Это понайтис. Их сынок Римукас. Тогда мальчик спрашивал:

— А где же твой муж, твой понас?

— Мне не нужно… — отвечала она.

— Не нужно? Почему?

— Куда уж мне… У меня есть ты и еще есть… Подрастешь — скажу.

— Хорошо, что у тебя ни мужа, ни понаса. Он бы только мешал нам. Пришлось бы одну сказку мне рассказывать, а другую — ему. Хорошо…

Потом, после первого знакомства через щель в заборе, она ходила с мальчиком на соседний двор, и мальчик играл там с Римукасом. Либо приводила Римукаса, и дети играли на их дворе.

Бывало, возьмет малыша, прижмет к сердцу и тут же отпустит.

— И меня, и меня! — кричит ее мальчик, карабкаясь к ней на колени.

Она говорила:

— Конечно, и тебя, и…

Если бы еще и Юозукас был здесь.

Совсем хорошо бы.

Не с чердака уже, не сквозь пыльное стекло, а с крыльца или со двора все так же любила она смотреть на понаса Римантаса и поню Бируте.

Глаза у нее в такие минуты были странные.

Что в них было, в ее глазах?

А весной распускалась сирень.

В белых, в фиолетовых гроздьях были, наверно, цветки и с пятью лепестками. Наверно, много счастья было.

А летом пахло липой. И в желтых, развесистых деревьях гудели пчелы. Они сбирали мед. Липовый.

— Нет, — ответила она. — Я никогда не жалела людей.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Римукас был курносый, синеглазый, с белой кудлатой головенкой — в мать. Все трое, нотариус, Римантас и Бируте, сидели на длинной пароконной телеге, нагруженной вещами, и обнимали Римукаса.

— Побыстрей бы уж, что ли, — время от времени бурчал крестьянин, перебирая вожжи и стараясь глядеть только на лошадей.

У него свои заботы. Недосуг. До станции и так пятнадцать верст. А его остановили на окраине города, коротко и ясно приказали:

— Езжай.

Ладно, он приехал, он и уедет. Только чего там ждать?

— Побыстрей бы уж, что ли…

Торчи здесь, прохлаждайся с парой лошадей.

— Тпру! Чтоб вас черти… Она протянула руки:

— Поди сюда, Римутис, поди ко мне. На телегу вскочили двое в форме. Наконец-то крестьянин крикнул:

— Но-о-о!

Он отпустил поводья, выпрямился, покрутил вожжами над головой, и пароконная упряжка затарахтела по мостовой. Она махала рукой. И Римукас, и те — с телеги.

— Он очень любит… — крикнула, привстав, Бируте, но не докончила, не досказала, уткнулась в узел и дала волю слезам. Римукас тоже заплакал. Ее мальчик все время тихо стоял рядом.