На далеких окраинах

— Воды хочешь? — отнесся Сафар к Батогову, который, высунув голову, глядел, прищурившись, в даль.

— Дай воды, — сказал Батогов, — да чего-нибудь есть дай...

Под влиянием свежего воздуха у него, истощенного страшными мучениями в клоповнике, пробудился усиленный аппетит. При виде одного киргиза, жевавшего что-то на ходу, у него заворочались внутренности: он вчера весь день ничего не ел, сегодня тоже, несмотря на то, что время близилось к полдню.

Сафар протянул ему русскую бутылку, обшитую войлоком, и вытащил из куржумов несколько исковерканных лепешек.

— Я вот смотрю на наш караван, — начал опять узбек, — и думаю: всех с киргизами четырнадцать человек, два ружья, четыре шашки... пронеси Аллах счастливо!

Джигит томительно, с нескрываемой тревогой, приглядывался в ту сторону, где сверкала белая полоса, словно он оттуда ожидал чего-то враждебного, для чего придется пустить в дело и эти два жалких ружья, и их шашки, и соединенную силу всех четырнадцати человек.

— Ничего, — произнес Сафар, — только бы нам до Тюябурун-Тау [15] добраться, а там мы все равно, что дома.

15

Небольшая горная цепь, отросток ближе к Заравшанской долине.

— Гм, дома! Ты ничего там не видишь?

— Туз (соль) вижу, а дальше песок, а дальше...

— Вон там между серыми барханами?

— Конный стоит.

Зоркий глаз барантача отыскал на вершине далекого песчаного наноса, верстах, по крайней мере, в пяти по прямому направлению, небольшую, едва заметную точку. Мало того, в этой точке он узнал всадника. Узбек и Сафар видали, как эта точка словно распадалась по временам; от нее отделялась другая, несколько меньших размеров.

— О двуконь, — сказал Сафар, — это тот джигит.

— Дьявол! — прошептал узбек.

— Чего же он стоит там? Я его вот уже с полчаса вижу.

— Я вот и сам все думаю: чего он там стоит? Эх, кабы нам добраться благополучно...

Заметил и караван-баши, заметили и все киргизы эту подозрительную точку и столпились все в кучу около того верблюда, на котором важно заседал, раскачиваясь на ходу, черномазый караван-баши.

— И чего он так все расспрашивал, что везут? — говорил один из них, вспоминая о том всаднике, который ночью проезжал горным селением и поил своих лошадей у ключа. — Ружье у этого джигита было какое-то особенное, в два ствола (у русских вот такие бывают), лошади обе хороши, особенно гнедой, что в заводе был. Рожа такая воровская: так и бегают волчьи глаза во все стороны; кажется, ни одного тюка не пропустил, все переглядел...

— Песню пел, когда поехал; я слышал, — заметил другой. — По ущелью далеко ветром доносит ночью то.

— То-то всполошились чего-то: видно тоже недоброе чуют? — Он кивнул на Сафара с узбеком.

Этой точкой вдали, наделавшей столько тревоги, был действительно всадник. Этот всадник, дав отдохнуть своим лошадям в Ухуме, где он встретился с караваном, еще ночью выбрался из ущелья. Он свернул в сторону, как только позволила местность, и все время ехал в стороне, словно избегая торной караванной дороги.

Теперь он взобрался на бархан и, так же пристально, как его рассматривали все члены каравана, наблюдал в свою очередь за этой вереницей верблюдов, еле двигавшихся на горизонте, за этими всадниками, что вертелись около, за этими киргизами, что брели пешком, подгоняя своих верблюдов.

Особенно занимал всадника последний верблюд: с особенным вниманием он следил за всеми движениями Сафара и узбека. Он даже раз очень близко подъехал к каравану; его не заметили: кусты саксаула и глубокая водомойка, по которой пробирался джигит, совершенно его прятали от зорких глаз барантачей; а он видел много для себя интересного: он видел, как из того продолговатого тюка высунулась человеческая голова, и хорошо узнал это исхудалое, бледное лицо с глубоко впалыми глазами; узнал, несмотря на то, оно было покрыто грязью, запекшейся кровью и совершенно сплошь исцарапано во время отчаянной, бессознательной борьбы с мириадами паразитов.

Под этим всадником был прочный, бодрый конь степной породы, незнающий устали под опытным наездником, в поводу у него был другой конь, действительно, гнедой, с лысиной, с белой ногой, с тавром, таким точно, как его описал Сафар.

Коня этого таинственный джигит раздобыл случайно: бегает в степи одинокая лошадь без всадника, седло у нее сбилось, поводья оборваны. Захрапел вольный конь, при виде наездника, шарахнулся и понесся в беспредельное пространство, да вдруг услышал свист, свист знакомый, свист, к которому он давно уже привык и который он слышал и при водопое, и тогда, когда его сбирались седлать, и тогда, когда ему навешивали полную ячменя торбу.

Даже заржал конь от радости и, сделав два-три козла, подбежал к джигиту.

— Орлик, Орлик, — говорил джигит, лаская красивое животное, — что тут один делаешь? (У джигита голос дрогнул, словно ему заплакать хотелось). А где твой тюра? Где юсупкин тюра?..

Джигит гладил коня, ласкал его, оправляя исковерканное седло, тщательно осматривая его исцарапанные степной колючкой ноги, вытирая ему горячие ноздри полой своего халата.

Этот джигит, хотя и встревожил барантачей, возбудив их азиатскую подозрительность, сам лично не был опасен для каравана: что он один мог сделать с четырнадцатью человек? Настоящая опасность действительно была, только совсем не с той стороны, откуда ее ожидали; и никаких признаков этой опасности опытный узбек и его товарищи даже и не замечали. Правда, Сафар заметил, что маленькое стадо сайгаков, далеко вот за теми солончаками, шло довольно спокойно и, должно быть, паслось по пути (эти быстроногие степные антилопы всегда пасутся, что называется, походя); да вдруг, как кинется в сторону, и понеслось большими скачками, почти не поднимая пыли своими легкими ножками.

— Должно быть, волки бродят, — заметил Сафар вслух.

— А что? — спросил узбек.

— А вон, ишь, как удирают.

А тот джигит, что стоял на далеком бархане, видел тех волков, от которых шарахнулись сайгаки.

Он видел, как человек десять всадников, держа пики наперевес, чтоб их не так было заметно издали, пробегали рысцой по берегу соленого озера. Со стороны каравана их отделяла гряда песка, нанесенного ветрами, и за этой грядой совершенно спрятались эти конные волки.

Джигита о двуконь они давно заметили, да признали за своего, да и сам джигит не очень-то их боялся. — Ворон ворону глаз не выклевывает, — думал он. — А вон тех купцов они маленько пощипают; к тому и подбираются.

И с нетерпением джигит ожидал начала неизбежной схватки, подумывая, как бы не досталось в ней тому войлочному тюку, из которого высовывалась знакомая голова.

А тут еще надо было остановить караван: передний верблюд развьючился, и сползли тяжелые тюки, не поддерживаемые лопнувшей веревкой. Началась обычная возня, ругань, рев верблюда, у которого вся спина под седлом была общая ссадина... Сафар слез с лошади и начал возиться с походным кальяном: что, мол, напрасно время терять?..

Стало припекать по-вчерашнему, с гор тянуло освежающим ветром. Вдруг что-то щелкнуло в спину одного из купцов, который усердно, помогая зубами, натягивал вьючный аркан. Киргиз перегнулся, вскрикнул и присел на землю. Другой киргиз молча упал навзничь: этому как раз в середину лба угодило.

В песчаной степи слабо слышны ружейные выстрелы, зато гик, пронзительный, типичный, разбойничий гик так и резанул по ушам оторопелых караванщиков.

— Вы зачем народ бьете? — говорил старый караван-баши, сидя все еще на вершине верблюжьего вьюка. — Сила и так ваша: нам с вами не драться...

— Много вас очень — так больше для страху, — отвечал налетевший джигит, осаживая свою горячую, поджарую, словно борзая собака, лошадь. — С каким товаром?

— Всякого довольно, — говорил караван-баши апатично, будто дело совсем не касалось его интересов, и полез с верблюда.