На Дальнем Западе. Охотница за скальпами. Смертельные враги

— Хорошо «детство»!

— Да, да, мистер Девандейл! Это так, и вы уж не оспаривайте того, чего вы не знаете! Нет, вы только рассудите сами, в самом деле! Стоит краснокожим поймать какого-нибудь бледнолицего, и что же они делают?

Разумный, спокойно взвешивающий все, холодно рассчитывающий взрослый человек, раз в его руки попался смертельный враг, рассуждает очень просто: «От смертельного врага надо избавиться как можно скорее. Иначе он может каким-нибудь образом ускользнуть из моей власти, и тогда мне придется вести борьбу заново». — Таким образом, разумный человек немедленно уничтожает своего врага, и этим все дело кончается. А как поступает неразумный человек, иначе говоря — краснокожий?

Ему мало уничтожить смертельного врага, что в сущности и является единственной целью его действий. Индеец, овладев своим врагом, будь ли это бледнолицый или краснокожий, везет, тащит этого пленного иногда за триста миль в свое становище. Зачем? Для того, чтобы все население этого становища могло принять участие в его, победителя, торжестве, чтобы местные барды могли воспевать доблести и подвиги воина. Этого мало: пленный на месте содержится еще несколько дней до того, как с ним покончат. Ради чего? А ради того, чтобы все старые бабы, все ребята селения могли издеваться над пленным и безнаказанно по мелочам истязать его. Мало того, когда наступает последний акт трагедии, пленного привязывают к столбу пыток и принимаются умерщвлять его, так сказать, по кусочкам, по атомам, растягивая до последних пределов возможности эту благородную церемонию. Что заставляет проделывать все это безобразие? Желание насладиться унижением и муками врага, заставить его, так сказать, выпить дотла всю чашу горечи. Мстительность. Но ведь это же — детство!

— Или варварство! — поправил Джона Девандейл.

— Да, и детство, и варварство! Но оно — на руку белой расе!

Скажу по опыту: я лично знаю не один десяток трапперов, успевавших избегнуть верной гибели только в силу того, что, упиваясь наслаждением местью, растягивая мучения пленных на много дней, индейцы предоставляли им возможность удрать.

А то бывало и так: покуда краснокожие вымещают свое зло на пленных, товарищи этих пленных соберутся с силами, нагрянут и не только освободят пленных, но и расправятся по-своему с самими мучителями и притом отнюдь не откладывая расправу в долгий ящик.

— Вот бы здорово, если бы с нами так было! — вздохнул Девандейл.

В это время в палатку, наполненную едким дымом, вошли несколько индейцев.

— Миннеага желает говорить с моим бледнолицым братом! — заявил Джону один из пришедших и разрезал ножом стягивавшие агента петли лассо.

Джон Максим молча поднялся и последовал за своим эскортом, отметив в уме, что краснокожие окружили его кольцом, держа наготове оружие.

«Ко мне питают особое уважение! — улыбнулся про себя старик — Видно, данные нами этим дикарям уроки не все пропали даром! Хорошо было бы, если бы это „уважение“ простиралось до готовности отпустить нас на свободу… Да, не будь проклятой „охотницы за скальпами“, это, пожалуй, было бы возможным! Нынешние индейцы — далеко не то, чем были их предки… Но Миннеага, Миннеага! Подожди, кровожадная тигрица сиу! Придет и твой черед расплатиться за все!»

Пока Джон размышлял на эту тему, его привели к стоявшей в центре поселка большой типи из расшитых цветными шелками бизоньих шкур.

— Привет тебе, великий воин бледнолицых! — услышал он при входе в типи насмешливый и злорадный голос невысокой, но статной женщины, еще молодой, с несколько грубым, но по-своему красивым, резко очерченным лицом.

— Привет и тебе! — спокойно ответил Джон, смело глядя прямо в глаза хозяйки типи.

— Я назвала тебя великим воином. Почему же ты не отвечаешь вежливостью и не называешь меня по имени?

— Но каким именем должен я называть тебя? — пожал плечами агент. — Ведь люди надавали тебе массу прозвищ, и я не знаю, какое выбрать. Тебя называют охотницей за скальпами. Но я боюсь оскорбить тебя этим прозвищем: не дело женщины обагрять в крови свои руки!

— Дальше!

— Тебя величают тигрицей сиу. Но я думаю, что это слишком обидно для… тигров: ты гораздо больше похожа на осквернительницу могил — гиену!

От услышанного оскорбления лицо Миннеага потемнело, в глазах мелькнул зловещий огонек, но все же она сдержалась.

— Дальше! — вызывающе вымолвила она.

— Что же дальше? — усмехнулся Джон. — Бросим это! Ты захватила меня и моих спутников в плен. Мы твои смертельные врага. Этим все сказано, и нечего тратить слов! Прикажи покончить с нами!

— Не так скоро! У меня к тебе есть дело!

— Какое может быть «дело» между мной и тобой?

— У тебя сохранился скальп, снятый тобой с головы моей матери, великой воительницы сиу, Яллы! Говорят, ты сделал из него парик, которым прикрываешь свою голову. А моя мать не может войти в зеленые луга Великого Духа, покуда ее скальп находится в руках врагов! Отдай мне волосы моей матери!

Резким движением Джон сорвал со своей головы скальп и швырнул его к ногам тигрицы сиу.

— Возьми! — крикнул он. — Да, кстати, посмотри, что ты, гиена, сделала со мной! Смотри же, не отворачивайся!

Но как ни крепки были нервы Миннеага, невольно она потупила взор, увидев обнаженный череп охотника, весь покрытый, казалось, сочившимися кровью рубцами и распухшими жилами.

Потом индианка справилась с собой и вымолвила холодно:

— Я скальпировала многих бледнолицых, и у каждого были подобные раны и рубцы!

— Но ты скальпировала мертвых или умирающих, а меня ты скальпировала живым! И я жив по сей день и испытываю страшные муки!

— Ты несешь заслуженное наказание, убийца моей матери!

— Которая скальпировала своего первого мужа, полковника Девандейла!

— За то, что он изменил ей, променяв ее, дочь вождя, на бледнолицую женщину, боящуюся вида оружия!

— Счет бесконечно долог! Пора бы подвести итог!

— А я что делаю? Я для того именно и изловила тебя, чтобы подвести окончательный итог! Я получила от тебя священную реликвию, скальп моей матери, душа которой теперь успокоится в полях Великого Духа. Я обладаю твоим собственным скальпом. Вот он! Посмотри на него! Он — лучшее украшение моего щита!

Невольно Джон рванулся к висевшему на стене щиту, у центра которого был прикреплен пучок длинных черных волос. Это была кожа, содранная когда-то тигрицей сиу с его, Джона, окровавленной головы. Но сильные руки стороживших каждое его движение индейцев легли на его плечи.

— Хорошо! — гневно вымолвил агент, сверкая глазами. — Все равно! День итога близок, гораздо ближе, чем ты думаешь, змея! И помни: если ты прольешь хоть каплю моей крови — ни единый из «сожженных лесов» не увидит прихода весны! За одного из нас будут убиты сотни вас, краснокожих! За нас четырех расплатится все ваше племя! Все, до последнего!

— Замолчи!

— Мне нечего молчать! Близки, близки мстители! Близок час расплаты!

— Уведите вон этого воющего шакала! — приказала воинам Миннеага. — Стерегите его! Мы послушаем его стоны у столба пыток завтра!

Воины вывели из палатки женщины-сахема злополучного пленника и повели по всему лагерю, не позаботившись дать ему что-нибудь, чтобы накрыть обезображенный череп. Но вид этой заживо скальпированной головы производил, видимо, и на них тяжелое впечатление. Вполголоса они переговаривались об угрозах Джона, и у двоих или троих вырвалось выражение недовольства действиями Миннеаги.