На диком бреге (С иллюстрациями)
Шрифт:
Дюжев молчал. Внизу, за черным выступом утеса, широко разливалась Онь. Река еще не привыкла к своему новому пути, и в зеленоватой прозрачности летней ночи было видно, как поток с разгона бьет в земляную, уже облицованную базальтовыми глыбами дамбу, как бы удивленный неожиданным препятствием, на миг затормаживает возле нее свой бег, а потом начинает отворачиваться вправо и покорно устремляется на бетонный гребень. Недавний ураган разбил много плотов, вырвал с корнем и бросил в реку огромные деревья. Они прыгали на стрежне Они, как спички, брошенные в ручеек ребенком. С вершины Дивного Яра видно было, как эти черные спички, растягиваясь чередой, тоже покорно движутся к гребню плотины.
— Так откуда же у тебя, Павел, эта фотография? — настаивала женщина. — Что же ты молчишь? — Чувствовалось, ей приятно называть его
— Мне ее дал Сакко, — неохотно пояснил Дюжев. — Я провожал его на Чернаву. Уложили в машину чемодан, рюкзак — все его имущество. Бурун прыгнул на переднее сиденье. Простились. Я помахал им и вернулся в свою комнату. И вдруг стук: Сакко.
Дюжев замолчал, глядя перед собой. Темные воды реки начали уже светлеть, и волокнистый туман, тянувшийся по ним, заметно редел.
— Ну же, Павел, ну... — Дина трясла его за плечо. — Я знала, у него есть эта фотография. Он давно выпросил ее у Петровича и потом носил в паспорте. И вдруг вижу у тебя на столе. Ну, говори же!
— Он вошел в комнату. Фотографию он держал в руке.
— Ну и что он сказал?
— Он сказал: «На, возьми. Это у меня самое дорогое, но это твое».
— А еще что сказал? Павел, ну как ты не понимаешь, что мне это очень важно!
Дюжев грустно усмехнулся воспоминанию.
— Еще он сказал: «Женское сердце — это магнитофонная лента. Когда на нее записывается новая мелодия, старая стирается начисто». Дурак, кто этого не понимает. Потом сказал, что я мямля, слепец. Кажется, сказал даже: клинический идиот. За последнее не ручаюсь, но это было бы, как показали события, правильно. Так? Потом сказал: «Пишите, мой адрес, как всегда: дом приезжих». Больше он ничего не говорил.
— Как всегда: дом приезжих... — задумчиво повторила Дина.
Посидели молча. Восток чуть светлел, и, как это всегда бывает под утро, все назойливее, свирепее становились комары. Но их злорадного пения на скамье не замечали.
— Какой он хороший, Сакко, — заговорила наконец Дина. — Если бы я не встретила тебя, Павел... Нет, не знаю, ничего не знаю. А тот, он зашел к нам перед отъездом чистый, выутюженный. Вручил мне букет ландышей, маме — какую-то безделку и, я это заметила, усаживаясь, поддернул брюки на коленях. А у нас, как на грех, ничего к чаю. Мама разахалась, побежала на уголок. Павел, это страшно: он вдруг изменился, упал на колени: «Умоляю, уезжай со мной... Ну не сейчас, хотя бы потом. Будет плохо — возвращайся. Твое место никто, слышишь, никто и никогда не займет. Буду ждать». Он рыдал, Павел, по-настоящему рыдал. А мне было жалко, и противно, и страшно. Тут мама загремела ключом в двери. Он сразу вскочил, поправил галстук. Когда она вошла, он уже чинно целовал мне руку.
Дина замолчала. Вздохнула. Потом тряхнула кудрями:
— Павел, неужели и этот утес будет под водой?
— Конечно. И н а ш а скамья и н а ш а сосна.
— И когда-нибудь я буду плыть на пароходе над н а ш е й скамьей и над н а ш е й сосной... А когда ты сбреешь свою знаменитую бороду? Ты же обещал.
— Если ты не испугаешься, сбрею хоть завтра. Но я тебе говорил...
— Нет, нет, эти шрамы, ты их не прячь. Карл Мартьянович рассказывал, как ты тогда вбежал на тот мост, когда на него наперли льды и он затрещал. Скажи, страшно было, когда все это обрушивалось у тебя под ногами?
— Не знаю, не помню... Я просто падал вместе с ним.
— И вот ты встал... Я вчера смотрела, как Старик глядит на тебя влюбленными глазами. Ты знаешь, Павел, хочется иметь сына, такого, как ты, большого, русого, голубоглазого. — И тихо призналась: — Давно уже хочется... Ты этого только не замечал.
— А мне дочку с такими же серыми, чуть-чуть раскосыми глазами, которые хотят сразу увидеть весь мир.
Опять замолчали. Так и сидели, прижавшись друг к другу, наблюдая, как светлеет восток; как вдруг зарозовела, будто бы зажглась крона сосенки; как розовый этот свет, сбежав по золотому стволу, окрасил седую, покрытую росою траву, потек вниз по базальтовым откосам; и вот зарозовели уже и воды Они, а там, за рекой, будто выдвинулся вперед хмурый утес Бычий Лоб. И на вершине его, господствующей над всем правобережьем, подсвеченной поднявшимся солнцем, стал виден поверженный бурей стальной кран. Он походил на подстреленную цаплю, этот длинноногий кран, свернувший
шею на вершине скалы.— А если у меня будет дочка, ты знаешь, как мы ее назовем? Мы назовем ее Мария. Ты согласен?
Дюжев молчал.
— И еще знаешь, о чем я думаю, Павел? Как будет выглядеть все это года через три, через пять. Вот бы найти какую-нибудь щелочку и заглянуть туда, в будущее. А тебе никогда не хочется заглянуть в будущее?
Дюжев молчал.
— Ну, чего ты? О чем ты думаешь? Может быть, об Ольге Игнатьевне? Об Олеге?
Дюжев молчал.
Женщина наклонилась, взглянула ему в лицо и засмеялась. Он спал. Его рука продолжала обхватывать ее талию. А восход полыхал по всему горизонту, осыпая все: сосну, утес, реку и облака — потоками золотой дрожащей пыли. В проясняющемся воздухе пели птицы. С материнской осторожностью Дина опустила себе на колени большую русую лохматую голову. Дюжев не проснулся, только пожевал во сне губами и сделал рукой движение, отгоняя комара. Комары назойливо звенели в посветлевшем воздухе. Желая их отогнать, Дина достала из кармана дюжевской шинели свернутую газету. Ей бросилась в глаза какая-то статья, отчеркнутая красным карандашом. «Великая победа на Они» — называлась она. Одно место в статье было обведено:
«...Примером того удивительного технического творчества, которое продемонстрировали строители, является создание сборно-бетонных конструкций мостовых опор, впервые примененных коллективом талантливых молодых инженеров под руководством Дюжева П. В. Я горжусь тем, что мне когда-то привелось помочь этому новаторскому коллективу в реализации смелого замысла...»
Тот же красный карандаш поставил на этих словах жирный восклицательный знак. Что-то очень знакомое почудилось женщине. Осторожно действуя левой рукой, чтобы не разбудить спящего, она развернула газету и прочла имя автора: «В. А. Петин, доктор технических наук, профессор, лауреат Государственной премии».
«Горжусь, что довелось помочь...» На мгновение мелькнул этот спокойный, самоуверенный, корректный человек. Но только на мгновение. Он возник в памяти как персонаж какого-то забытого, скучного фильма, не оставившего ничего, кроме ощущения даром потерянного времени.
— Плюскомперфект, — произнесла Дина вслух любимое словечко Вячеслава Ананьевича, произнесла искаженно, именно так, как он его выговаривал, и, движимая нахлынувшей нежностью, наклонилась к русой, седеющей голове, лежащей у нее на коленях.
Новое утро вставало над Дивноярском. По-утреннему звонко перекликались птицы, на плотине гудели моторы. Порывистый ветер иногда доносил с порога Буйный глухой шум воды. Ветер был влажен, он пах таежной смолянистой сыростью, к которой, как казалось, уже примешивался едва уловимый запах заводских дымов.
1959—1962
Москва
ПОСЛЕСЛОВИЕ
ЛЮДИ НА ДИКОМ БРЕГЕ
Есть писатели-однолюбы, или, как говорят критики, — писатели одной темы, «сквозной», постоянной темы своего творчества.
Борис Николаевич Полевой принадлежит к числу таких писателей.
Он много писал и продолжает писать о советском рабочем и советском солдате — о людях героических боевых подвигов и подвигов трудовых, по дерзости и смелости исполнения не уступающих боевым. Одет ли герой Полевого в замасленную рабочую спецовку или в армейскую гимнастерку, трудится ли он в «горячем цехе», сражается ли на Курской дуге, восстанавливает ли дотла разрушенные гитлеровцами города, строит ли волжские гидростанции и в суровой, необжитой тайге сооружает великую плотину, — это человек всегда цельный в горе и в радости, ничего не умеющий делать вполсилы, человек, в котором легко угадываются черты, роднящие его с летчиком Алексеем Мересьевым и с комиссаром Семеном Воробьевым: и прежде всего мужество, благородство, красота человеческого духа, готовность пройти через самые тяжкие испытания — физические и духовные. Но всякий раз это не повторение пройденного, уже известного, однажды написанного. Нет, это всегда открытие целого мира, новых моральных, нравственных отношений, складывающихся в нашем обществе между людьми, исследование психологии советского человека, волевых его качеств, воплощенных в убедительных, жизненно правдивых образах.