На дне. Избранное (сборник)
Шрифт:
— Что она мне — свобода? Убил я и свободен? Украл и свободен?
— Верно! — крикнул Кулугуров, топая ногами. — Слушай, народ!
Кто-то злобно и веско сказал:
— Да-а, слушай, он сам, ну, третьего дня, что ли, и впрямь человека убил!
— Да ведь он о том и говорит! — орал старый бондарь.
— Видали? — подпрыгивая, кричал Базунов. — Вот она — свобода! Разбойник, а и то понял! Во! Во-от она, русская совесть, ага-а!
Вавило немножко испугался и заиграл с жаром, с тоской и отчаянием.
—
Ему снова захлестнуло язык, сжало горло, он схватился руками за грудь и несколько страшных секунд молчал, не зная, что сказать.
Вокруг глухо бормотали:
— Кается!
— От души, видать!
— Простой народ, он завсегда бога помнит! А эти разные образованные, они вон, слышь, и над богом издеваются…
— Ну все-таки убийство ежели…
— Кого я убил? — крикнул Вавило. — Выученика Тиунова, кривого смутьяна…
Он сам удивился своим словам и снова на секунду замолчал, но тотчас понял выгоду неожиданной обмолвки, обрадовался и вспыхнул еще ярче.
— За что я его? За поганые его стихи, ей-богу, братцы! За богохульство! Я знаю — это кривой его выучил, фальшивый монетчик! Не стерпело сердце обиды богу, ну, ударил я Симку, единожды всего, братцы! Такая рука, — я ничего не скрываю, — такая сила дана мне от господа! И — тоже — где убил? У распутной девки! Там ли хорошему человеку место?
Мещане угрюмо смотрели на него, а Кулугуров убедительно говорил, покрывая крики Вавилы:
— Мы в этом не судьи, нас эти дела разбойные не касаются! А что он против свободы — это мы можем принять!
— Нет, кривой-то, а? — злобно воскликнул кто-то. — Везде!
— Смутьянишка, дьявол!
— Старушку бы эту Зиновею — и женщину с ней — тоже бы заставить, — пусть расскажут про антихристовы затеи эти…
Чей-то тревожный голос крикнул:
— Глядите-тко, сколько их к собору прет! Сомнут они нас, ей же богу! Братцы!
— И мы туда! — загремел Кулугуров. — Али мы не граждане в своем городе? И ежели все нас покинули без защиты, как быть? Биться? Вавил, айда с нами, скажи-ка им там всё это, насчет свободы, ну-ка!
Он засучил рукава пиджака по локоть и сразу несколькими толчками сбил, соединил всех в плотную, тяжелую кучу. Бурмистрова схватили сзади под руки и повели, внушая ему:
— Ты — прямо говори…
— Не бойсь, поддержим!
— Полиции нет…
— Мы тебе защиту дадим…
— Насчет кривого-то хорошенько!..
Вавило точно на крыльях летел впереди всех, умиленный и восторженный; люди крепко обняли своими телами его тело, похлопывали его по плечам, щупали крепость рук, кто-то даже поцеловал его и слезливо шепнул в ухо:
— На проклятие идешь, эхх!
— Пустите! — говорил Вавило, встряхивая плечами.
Малосильное мещанство осыпалось с него,
точно лист с дерева, и похваливало:— Ну, и здоров же!
И снова прилеплялось к возбужденному, потному телу.
Бурмистров понял свою роль и, размахивая голыми руками, орал:
— Я их открою! Всех!
Он никогда еще не чувствовал себя героем так полно и сильно. Оглядывал горящими глазами лица людей, уже влюбленных в него, поклонявшихся ему, и где-то в груди у него радостно сверкала жгучая мысль:
«Вот она, свобода! Вот она!»
Клином врезались в толпу людей на площади и, расталкивая их, быстро шли к паперти собора. Их было не более полсотни, но они знали чего хотят, и толпа расступалась перед ними.
— Гляди! — сказали Бурмистрову. — Вон они!
На паперти, между колонн, точно пряталась кучка людей, и кто-то из них, размахивая белым лоскутком, кричал непонятные, неясные слова.
Сквозь гул толпы доносились знакомые окрики Стрельцова, Ключникова, Зосимы…
«Наши здесь!» — подумал Вавило, улыбаясь пьяной улыбкой; ему представилось, как сейчас слобожане хорошо увидят его.
Он вскочил на паперть, широко размахнул руками, отбрасывая людей в стороны, обернулся к площади и закричал во всю грудь:
— Православные! Все вы… собрались… и вот я говорю, я! Я!
Встречу ему хлынул густой, непонятный гул. Вавило всей кожей своего тела почувствовал, что шум этот враждебен ему, отрицает его. Площадь была вымощена человеческими лицами, земля точно ожила, колебалась и смотрела на человека тысячами очей.
В груди Бурмистрова что-то оборвалось, на сердце пахнуло жутким холодом; подняв голос, он напрягся и с отчаянием завыл, закричал, но снова, еще более сильно и мощно, сотнями грудей вздохнула толпа:
— Долой! Не надо!
И рядом с ним, где-то сбоку, спокойно текла уверенная речь, ясно звучали веские слова:
— Кого же ставят они против правды? Вы знаете, кто этот человек…
Еще раз внутри Бурмистрова туго натянулась какая-то струна — и со стоном лопнула.
— Врет! — крикнул он в огромное живое лицо перед собой; обернулся, увидал сухую руку, протянутую к нему, темный глаз, голый — дынею — черен, бросился, схватил Тиунова, швырнул его куда-то вниз и взревел:
— Бей!
— Наших бьют! — взвыло окуровское мещанство. И закружились, заметались люди, точно сор осенний, схваченный вихрем. Большинство с воем кинулось в улицы, падали, прыгали друг через друга, а около паперти закипел жаркий, тесный бой.
— Ага-а! — ревел старый бондарь Кулугуров, взмахивая зеленым обломком тетивы церковной лестницы. — Свобода!
Вавило бил людей молча, слепо: крепко стиснув зубы, он высоко взмахивал рукою, ударял человека в лицо и, когда этот падал, не спеша, искал глазами другого.