На двух берегах

То ли маленькая худенькая женщина, то ли девочка шла к сараю медленно, неся ведро, а в другой руке плошку с огоньком, стараясь, чтобы движение воздуха не убило крохотный огонек. У ее ног скользила короткой гибкой тенью кошка.

Фигурка вошла в сарай, притворив за собой дверь, но Андрей ждал, сколько мог еще терпеть, не выйдет ли еще кто.

Утихли, отпев, петухи, луна продвинулась по небу на какое-то расстояние, стукнули, скрипнули двери в других домах и сараях, и Андрей, потрогав щеночка, сказав ему: «Ну! Сейчас, кажется, повезет!» - скользнул через огород, через двор, сжимая в правой руке костыль, остановился на мгновение, прислушался и вошел в сарай.

Сидя на скамеечке, почти спрятавшись под старым полушубком, наклонившись чуть вперед, доила корову девочка-подросток. Полушалок сдвинулся ей на плечи, открывая темную головку и тонкую, с ложбинкой посредине, шею.

Рядом с девочкой на обрубке стояли горевшая плошка и кружка. Возле плошки из глиняной миски лакал молоко кот.

Воздух от двери толкнул огонек, огонек дрогнул, затрепетал, девочка обернулась, увидела его, блеснувший костыль, глаза девочки наполнились ужасом, она, тихо вскрикнув: «Ой, боже ж мий!» - приникла к задней ноге коровы, уцепившись левой рукой за ее шерсть, а правой обнимая вымя.

– Не бойся! Тихо! Сиди!
– глухо приказал он, осматриваясь, прислушиваясь, нет ли тут еще кого, кроме этих четырех живых душ - девочки, коровы, теленка, кота.
– Немцы в деревне есть?

– Ни, - ответила девочка, все так же завороженно глядя на костыль.
– Вьихалы.

– Полицаи?

– Е.

– Где? В твоем доме есть?

– Ни.

– Где есть? Близко?

– Ни.

Он вздохнул, шагнул к ней, она испуганно забежала за корову, уронив полушубок.

– Можно?
– спросил он, черпая из ведра кружкой. Молоко ударило ему в нос теплом, жизнью, и он, закрыв глаза, судорожно проглотил эту кружку, потом вторую, потом третью.

Щенок, пискнув, зашевелился у него на груди, и он, переведя дыхание, достал его, наклонился и сунул носом в миску кота. Кот, сделав «Пфф!», отпрыгнул в сторону, а щеночек залез в миску с ногами и, давясь, стал глотать молоко.

От ударившей в ноги слабости Андрей сел на скамейку. Он выпил еще две кружки и ткнулся головой корове в бок. Корова обернулась и задышала ему в щеку.

– Иди сюда!
– приказал он девочке.
– На, - он поднял и подал ей полушубок.
– Не бойся. Я не трону тебя. Зачем ты мне? Ведь правда? Только ты молчи. Ты - пионерка?

– Була. При красных, - девочка вышла из-за коровы, взяла полушубок, накинула его на себя и повязала полушалок.

– Кто у тебя дома? Отец? Мать?

– Ни. Немае. Тильки диты.

– Где отец?

– На хронти.

– Мать?

– Вьихалы. До систры у Грицаевку.

– Зачем?

– Систра рожають.

Андрей горько потерся лбом о шершавый коровий бок. «Диты… Кот… Теленок… Сестра рожають!»

– Что эта за деревня?

– Яка? Грицаевка?
– не поняла девочка.

– Твоя.

– Опонасовка.

– Какой тут ближний город?
– Петляя, уходя от деревень, он потерял ориентировку, и ему надо было иметь хоть какое-то представление, где он находится.

– Гайсин.

– В какой стороне?

Девочка махнула рукой в сторону огорода.

– Туды, - она почти перестала его бояться, а может, другая забота отодвинула ее страх.
– Та вин же захлэбнэться!
– Она пошла к щеночку и вынула его из миски.
– Який малэнький!
– Краем платка она вытерла ему мокрую мордочку и сунула под полушубок. Когда девочка пряталась за корову, она вступила в навоз, и к ее сапогам прилипли его мокрые комья и солома.

– Возьмешь?
– спросил он о щенке, вставая со скамейки. Слабость почти прошла, надо было действовать дальше. Девочка закивала, улыбнулась, глядя в крохотные, наверно, только недавно открывшиеся глаза щеночка. Наевшись, он сопел, мигал, довольно не то скулил, не то чего-то хотел сказать им.

– Дядечку, а вы - биглый?
– спросила девочка.

– Да.

– Биглых шукають, - как бы предупредила она.
– Ни кормить, ни в хату пускать не можно. А зараз говорить старосте. Бо - расстрел. Там, на раде, висить их приказ.

– Поэтому никому обо мне не говори. Ты же пионерка, - он еще глотнул из кружки.
– Хлеба не дашь мне?

– Маленько дам.

«Маленько» его не устраивало, но не мог же он требовать больше.

– Что еще дашь? Картошки?

– О, картошки дам. Картошки у нас богато. И гарбуза богато.

Тут у нее, конечно, ничего не было, и он должен был отпустить ее в дом. Но он боялся, что она там долго провозится.

– Быстро! Пожалуйста, быстро! Мне надо уходить. Ты же не хочешь, чтобы меня поймали.
– Он наклонился к ней, держа ее, чтобы она не отступала.
– И я там буду валяться как…

Его тревога передалась ей, она стала выдергиваться.

– Пустить! Дядечку, пустить! Треба швыдко! Треба швыдко! Я зараз, зараз, тильки трохи почекайте…

Она шмыгнула в дверь, Андрей, держа ее неприкрытой, смотрел, ожидая, слушал, даже высунулся раз.

В деревне было все спокойно, был тот короткий покой, который приходит на землю перед утром, как приходит к человеку крепкий последний предутренний сон.

Сонно дышала корова, почмокивал теленок, который добрался до вымени, только кот в дальнем углу смотрел желтыми недовольными глазами.

От молока Андрея уже поташнивало, но он пил и пил его, то поднося кружку к губам, то относя ее, чтобы забыть запах.

Ему казалось, что время слишком быстро идет, а девочки все нет, он сердито подумал: «Ну что ж она там!» - но тут скрипнула дверь, он увидел, что из-за ее края высунулась голова девочки, как девочка посмотрела по сторонам, как быстро перебежала к нему, волоча у ноги мешок и прижимая что-то к груди.

– Ось!
– взволнованно сказала девочка, сунув ему одновременно мешок, треть буханки хлеба, на которой лежал кусочек, величиной со спичечный коробок, сала. Он сунул хлеб за борт шинели, туда, на место щенка, а сало в карман, девочка порывисто вынула из кармана полушубка два вареных яйца, штук десять вареных картошек, ломоть печеной тыквы.
– Ось! Ось!
– говорила она, помогая расталкивать все это, все еще взволнованная поисками еды в темной избе, все еще взволнованная и мыслью, что может разбудить детей, которые как-то повредят их делу или принесут опасность.
– Швыд-че, дядечку! Швыдче! Бежить! Бежить же!

– Матери тоже не говори!

– Добре! Добре! Там картопля, у торби, сыра, и гарбуз. Зварить соби… - откуда она могла представить, что ему и не в чем варить, что ближе к фронту вообще будет опасней жечь костер, что больше он не рискнет никуда заходить, чтобы попросить сварить эти «сыри картопли и гарбуз». Боясь за него, и за себя, торопя его, она все же хотела показать, что хочет ему помочь, что жалеет его.
– Та бижить, дядечку ж!

Он обнял ее той рукой, в которой у него был костыль, притиснул к себе, наклонился, она откинулась, безвольно положила ему ладони на локти, и он поцеловал ее в мокрый соленый глаз и в лоб.