На фейсбуке с сыном

Воячек от Сильвии ни на шаг не отходит, целует ее волосы, касается пальцем губ, что-то нашептывает, грустно заглядывает в глаза, обнимает за плечи и всячески охраняет от мужа, который тоже приходит на эти вечеринки. И по мнению ада, правильно делает, потому что муж этот, Тед Хьюз, с Сильвией разведенный, по профессии тоже поэт, еще на Земле очень уж перед адом выслуживался: обвинялся в доведении до самоубийства двух женщин. Говорят, он регулярно изменял Сильвии Плат с женщиной необыкновенной красоты по имени Азия Вевил и что якобы, узнав об этом, Сильвия и решила положить конец своему земному существованию. А шестью годами позже, 23 марта 1969 года, Азия, из-за которой покончила с собой Сильвия Плат, похожим способом свела счеты с жизнью: плотно закрыла окна и двери кухни, принесла матрас, растворила снотворное в виски, привела на кухню их общую с Хьюзом четырехлетнюю дочку и включила газ, причем все это произошло тоже в Лондоне… Но к сожалению, это не последний случай самоубийств в этой компании: не так давно, 16 марта 2009 года, повесился на Аляске сын Сильвии и Теда, что вызвало в аду большое брожение, а сердце Сильвии наполнило глубокой печалью. Поэтому я заботу Воячека о Сильвии очень понимаю и горячо им обоим желаю счастья. Если бы Плат с Воячеком ребеночка заделали, а к тому все идет, и научили бы своего детеныша незаконнорожденного писать и читать, поэзия бы вышла в четвертое измерение и достигла небывалых высот, а некоторым ученым филологам пришлось бы заново переписывать историю поэзии. Ты только представь, сыночек, — ну так, гипотетически: рождается у Воячека и Плат дочка, Аурелия (это мать назовет) Надежда (а это не совсем трезвый отец) Воячек-Плат, в возрасте лет восемнадцати начинает писать стихи и издает томик своих произведений в издательстве «Ад-издат». На обложке маленькой книжечки написано «Аурелия Надежда Воячек-Плат», и первый стих на первой странице — «Мольба к Ариэли о недопущении преждевременной смерти»:

Я стрела, что летит, трепеща, в направлении смерти. Я молю лишь о том, чтоб упасть, не достигнув цели…

Это мои стихи, сыночек, написанные мной в приступе вдохновения, поэтому никакого копирайта искать не нужно и обвинения в плагиате я не боюсь. Вообще-то, сыночек, я стихов даже Леону не писала, потому что чувствую священный ужас перед лапидарной формой, но Тебе, сыночек, на фейсе-то, публикую свое творение, потому что вдруг такую потребность ощутила. А продолжение стиха Аурелии Воячек-Плат я знаю, но скажу только ей самой, Аурелии, потому что так будет честнее.

И знаешь что? Когда я эту строфу из души моей излила на бумагу, меня охватила странная рефлексия, меланхолия как будто… Чего скрывать, мысли о самоубийстве и меня посещали, не раз. Еще когда подростком была и случилась у меня несчастная любовь, наивная, детская совсем, я своей смертью намеревалась наказать того парня, который меня и мою любовь не замечал, чтобы муки совести ему до конца жизни покоя не давали. Одним словом, сыночек, я уж не любви его хотела, а мести. И сколько раз перед сном, в постели, в темноте, вся в слезах, я представляла себе свою смерть — много раз я умирала, гипотетически, конечно, и всегда так красиво, так театрально — чтобы его наказать. В этом, в общем-то, ничего удивительного и особенного нет — у нас в Аду таких знаешь сколько ходит, тех, кто хотел своей смертью кого-то наказать, — целые толпы.

Потом, в зрелом возрасте, я лишь однажды хотела себя жизни лишить — от любви, от беспомощности, от отчаяния. Когда январским утром 1945 года теплоход «Вильгельм Густлофф» [16] от пристани Гдыни величественно отчаливал, переполненный пассажирами, а сирены выли, и я с ними выла, сыночек, с сиренами-то, будто мне сердце пополам резали без наркоза, тупым ржавым ножом. И в эту минуту хотелось мне в холодных водах Балтики навеки утонуть, чтобы только от боли и тоски избавиться. Потому что я в каком-то безумии тогда пребывала. Он там, в Англии, я здесь, с немцами, а в нескольких километрах на востоке — советские танки… Убежать я хотела, очень хотела, к мужу своему. На другую сторону. Нас коварная война разлучила буквально с первого дня. Мы поженились 31 августа 1939 года, — в пятнадцать часов расписались, и стала я женой Виделевского Стефана, о чем запись имеется в соответствующем учреждении Торуни. Ничего мистического в этой дате не было, случайно все вышло-то, хотя теперь смотришь — символическая дата как будто. Стефан скрипач был, человек занятой, в четверг у него свободный день выдался, и я уж выходной взяла по случаю свадьбы-то. В зале для вступающих в брак нас было пятеро, считая двух необходимых по закону свидетелей и заикающегося усатого чиновника, — моя семья, как и семья Стефана, выказали в этом случае удивительное единство и нашу свадьбу проигнорировали. Я для всех была распутной разведенкой, а Стефан — потерявший от меня голову безумец. После церемонии мы отправились в ближайший парк целоваться, а вечером на танцы в гостиницу «Полония». Около четырех часов утра мой муж Стефан Виделевский, мой второй и любимый муж, перенес меня на руках через порог комнаты номер сто сорок три и бережно опустил на шелковые простыни широкой постели, и с той минуты началась наша первая брачная ночь. А утром у Стефана кончились папиросы, он отправился за ними в ближайший магазин. И когда вернулся ко мне, он прикурил две папиросы — одну себе, вторую мне — и сказал: «Началась война».

16

«Вильгельм Густлофф» — германский пассажирский лайнер, с 1940 года использовался как лазарет, а также общежитие 2-й учебной бригады подводников. Гибель корабля, торпедированного советской подводной лодкой С-13, — одна из крупнейших катастроф в морской истории: по официальным данным, в ней погибло 5348, а по оценкам ряда историков — от восьми до десяти тысяч человек.

Войну мы с ним встретили в постели, всю войну я его ждала, а когда война заканчивалась — я от тоски по нему умереть хотела. Но какой-то Ангел Хранитель меня от самой себя уберег, будто наперед зная, что я своего Леона встречу, и про любовь мою к нему зная, и про то, что я от этой любви Казичка рожу, а потом и Тебя, сыночек, в этот мир приведу. Ведь если бы я тогда села на этот теплоход «Вильгельм Густлофф», мое желание утопиться в холодных водах Балтики было бы наилучшим образом исполнено, как утверждает история, причем уже через несколько часов.

После я никогда уже всерьез не думала о самоубийстве, хотя проклинала эту жизнь не раз как юдоль страданий, и не всегда, сыночек, признаюсь, обходилась без нецензурных слов. А вот самоубийства других людей, даже пусть мне совершенно неизвестных, о которых я узнавала из газет, меня всегда волновали, вызывали болезненный интерес. В этом стремлении самостоятельно пересечь границу между жизнью и смертью всегда кроется неслыханная тайна, и всегда те, кто остается, помимо боли и отчаяния, испытывают странное, необъяснимое любопытство. Для меня, сыночек, самоубийство несогласие с жизнью означает. Ведь мир каждому из нас несчастий щедро насыпает: старость, болезни, безнадежную любовь, нестерпимые боли, позор, стыд, смерть ближних, публичные унижения, оскорбленную честь, творческую ничтожность, человеческую подлость — да мало ли их, все не перечислишь! Некоторые не имеют желания бороться с этими несчастьями и в какой-то момент выбирают для себя Большой Побег на ту сторону — может, по причине хрупкости психики, может потому, что у них болевой порог низкий, а может, просто потому, что в ежедневном вставании, чистке зубов, еде, пищеварении, туалете и, прежде всего, в мышлении больше не видят смысла. Ты-то, сыночек, прекрасно знаешь, о чем я толкую, у Тебя такие утра на протяжении долгих шести лет случались, когда Ты в глубокой депрессии пребывал и сравнивал свое существование с барахтанием в вязком затвердевающем бетоне, и особого ума не надо, чтобы догадаться, что Ты не раз о радикальном избавлении от этой бессмыслицы думал.

По моему мнению, сыночек, каждый имеет право на такой побег. Так повелось еще с древних времен. Даже у первобытных людей самоубийства не часто, но случались. Хотя тут ученые, которые этой темой занимаются, конечно, спорят, говорят, тогда у самоубийства были другие мотивы: они считают, что в противовес нашей культуре, когда самоубийство — это прежде всего «облегчение собственной участи», в древние времена это был исключительно альтруистический акт. То есть, например, мог убиться тот, кто сильно болел, чтобы семье жизнь облегчить.

И в более поздние времена самоубийства если не поощрялись, то уж по крайней мере являлись вполне допустимыми.

В античных Афинах, например, власти имели некоторый запас ядов для тех, кто пожелает умереть. Выдающиеся философы того времени сами выбирали время и место, где и когда хотели бы оставить этот мир, — в Древнем Риме это даже стало традицией. У стоиков Ты, сыночек, без труда найдешь многочисленные призывы к самоубийствам. Что касается Китая — там вдовы лишали себя жизни после смерти мужа, матери — если умирал ребенок, девушки — если не хотели всю жизнь жить с нелюбимым человеком, а некоторые даже таким образом выражали свое несогласие с несправедливыми указами и политикой императора. В Японии в период европейского Средневековья самоубийство возвели в ранг геройства и при определенных обстоятельствах оно стало прямо-таки обязательным. Сэппуку, более известное под названием харакири, считалось высшей доблестью, поскольку демонстрировало наивысшее мужество. Воины вспарывали себе живот, а для верности еще ножом полосовали горло чаще всего по весьма благородным причинам: опасность попасть в плен, оскорбление чести, невозможность сохранить верность императору. Традиция сэппуку, сыночек, вернулась во времена моей земной жизни, во время войны — когда появились летчики-самоубийцы, «камикадзе». На японском это слово означает «божественный ветер»; так назывался тайфун, который в тринадцатом веке дважды уничтожал корабли монгольской армады, шедшие к берегам Японии.

Американцы-то через этих «камикадзе» не один корабль потеряли, не говоря уж о человечески потерях, когда те своими самолетами, набитыми бомбами, врезались на всей скорости в суда. В американских военных отчетах можно прочесть, что нередко эти летчики в самолетах вспарывали себе животы специальными мечами, чем доказывали свои воинскую честь и рыцарскую доблесть, пронесенные сквозь столетия.

Но это, конечно, совсем другие самоубийства. Меня больше занимает «частное» — назовем его так — самоубийство, которое на Земле вызывает всегдашнее осуждение. Как, например, матери-самоубийцы, которая и ребенка и Бога любит, а все равно грех на душу берет и с болью и страхом справиться иначе не может.

Можно понять бесконечную боль близких, которые из-за этого потеряли любимого человека. Но Бог обрекать таких самоубийц на бесконечное осуждение не должен. No way, прости мне, сыночек, мой английский. Ведь трактование самоубийства как смертного греха в христианской религии (я уж на ней, сыночек, сосредоточусь) — это ужасная ошибка, которая ведет в тупик. Ведь не было такой трактовки поначалу-то, не было! Гораздо позже такое отношение появилось. Ни в Старом завете, ни в Новом упоминания о запрете на самоубийства Ты, сыночек, не отыщешь, сколько ни ищи. Только жаль будет времени Твоего драгоценного, потраченного на поиски. Старозаветные самоубийцы, а их всего четверо было, никакого осуждения в свой адрес не получают. Со всех амвонов провозглашаемое самоубийство Иуды трактуется однозначно как наказание за предательство, но не как грех! Больше того, сыночек: первые теологи, к вящему моему удивлению, даже смерть Иисуса Христа как разновидность самоубийства (sic!!!) склонны были интерпретировать, и только в шестом веке нашей эры Церковь вдруг, по непонятным мне причинам, стала рассматривать лишение человеком себя жизни как тяжкое преступление. А все, что Церковь в то время решала, становилось юридической нормой. В 533 году нашей эры в городе Орлеане лишили права на обряд религиозных похорон самоубийц, которые обвинялись в каком-либо преступлении. Через тридцать лет в городе Браги пошли дальше и лишили этого права уже всех самоубийц, даже кристально чистых перед законом. Но и это не конец, сыночек. В 693 году, в испанском городе Толедо, было принято решение еще более радикальное — оно касалось уже и тех, кто совершил даже неудачную попытку самоубийства. И всему этому охотно вторили католические теологи — а как же иначе, кто бы сомневался! В одиннадцатом веке некий Святой Бруно уже называл самоубийц «мучениками от лукавого». Ну, а уж с двенадцатого века начинается беспрецедентное и массовое преследование тех, кто решил сам выбрать момент своего ухода из жизни. Упоминавшийся уже Фома Аквинский объявил самоубийство смертным грехом и деянием против самого Господа, и это утверждение, озвученное устами Фомы, разнеслось по всему миру со скоростью молнии и имело большую силу на протяжении многих веков. В 1601 году какой-то Фулбек, английский законодатель во времена Елизаветы I, рекомендовал неудавшихся самоубийц доставлять на лошадях к кладбищу и там казнить через повешение. Другой законник, с говорящей фамилией Блэкстоун («черный камень»), экий затейник, в свою очередь дополнил это интересным и неординарным советом: хоронить самоубийц в конском навозе, а тело перед тем пробивать необтесанным колышком — ну, наподобие того, как с вампирами-то делают. Так что же — с останками самоубийц вообще развлекались как могли, особенно в цивилизованных Англии и Франции: их и вверх ногами вешали, и на свалку вывозили, и в бочки закатывали, чтобы потом в воду скинуть, — короче, все, что только в голову могло прийти, самое унизительное творили, только чтобы как можно сильнее народ запугать.

И ведь какая это, как оказалось, укоренившаяся практика, сыночек, просто удивительно! В 1969 году, когда уже нога человека на Луну ступила, уважаемый суд в центре Европы, в английском городе Мэн, приговорил к телесному наказанию некоего молодого человека, покусившегося на собственную жизнь, но не доведшего дела до конца. В 1969 году, сыночек! Когда я эту информацию увидела — честно тебе скажу, дар речи потеряла.

Так что сам видишь, сыночек, нелегко самоубийцам-то приходится. А на Страшном Суде ничего иного с ними и быть не может, на их деле уже с самого начала штамп стоит «Ад», будь этот самоубийца на протяжении всей своей жизни трижды набожным и ни одной из десяти заповедей ни разу не нарушившим. Для нас, поляков, самое болезненное во всем этом, как я думаю, — отказ ксендзов по-человечески самоубийцу похоронить, отпеть как положено. Поляки свято верят, что если на кладбище ксендз к покойнику не подойдет и его водичкой из-под крана, которая в ризнице течет, не окропит, покойнику в гробу будет «неспокойно». Я Тебе, сыночек, точно скажу — ему, покойнику, это ведь все равно, фиолетово. Я знаю, о чем говорю — потому что сама на своей шкуре это испытала. Меня, например, больше всего на моих похоронах раздражало, что этот господин с фальшивой печалью на лице никак не мог мои имя и фамилию запомнить и в голове своей с телом, которое окроплял, соединить. Если бы ему служка красной ручкой на бумажке мое имя не написал — он бы наверняка назвал меня Марианной, которую до меня отпевал, точно бы перепутал. А это взволновало бы Леона, я знаю. Вообще в каком-то смысле я даже хотела, чтобы так произошло, чтобы Леон немного отвлекся от своей неизбывной печали, от отчаяния своего, но опасалась за Казичка — я же его как облупленного знаю, представляю, что бы он сделал: нецензурными словами этого ксендза отчехвостил, даже и ударить мог над не засыпанной еще моей могилой. Впрочем, ты своего брата тоже хорошо знаешь, сыночек, можешь себе представить. Поэтому слава Богу, что все обошлось и служка вовремя «Марианну» эту с бумажки вычеркнул, а мое имя, «Ирена», печатными буквами вписал. Скандала на моих похоронах удалось избежать, все прошло тихо-мирно, о чем я даже немножко жалею, сыночек, потому что ничем особенным мои похороны никому не запомнились и все про них быстро забыли. Вот если бы Казичек этого попа как следует припечатал — это бы надолго в памяти у всех застряло. Ты уж, сыночек, прости мне это мое раздражение, может, оно и неуместно в таких обстоятельствах, сама не знаю, что это вдруг на меня нашло.