На Форсайтской Бирже (Рассказы)

– Здравствуйте, дядя, - сказала она.
– Как ваше здоровье? Я была тут неподалеку и решила вас навестить.

– Подагра замучила, - сказал Суизин.
– А как твой отец?

– О, как всегда. Говорит, что болен, а на самом деле всех здоровее.
– И она легонько взвизгнула.

Суизин устремил на нее негодующий взгляд. Уже сердитый оттого, что она заняла его кресло, он хотел ответить: "Твой отец стоит двадцати таких, как ты!" - но вовремя вспомнил о требованиях этикета и промолвил более любезно:

– Как ты сюда попала?

– На велосипеде.

– Что?
– сказал Суизин.
– Ты ездишь на этой пакости?

Юфимия снова взвизгнула.

– Ох! Дядя! Пакости!

– А что же они такое?

– сказал Суизин.
– Дьявольское изобретение! Хочешь чаю?

– Спасибо, дядя. Но вы, наверно, устали после прогулки.

– Вот еще! С чего мне уставать. Официант! Подайте нам чаю - туда, к моему креслу.

Дав ей таким образом понять, какой faux pas {Бестактность (франц.).} она совершила, заняв его кресло, он жестом пригласил ее пройти вперед и сам пошел следом.

Возле кресла произошла заминка.

– Садись, - сказал Суизин.

Мгновение Юфимия колебалась, потом, издав слабый визг, сказала:

– Но ведь это ваше кресло, дядя!

– Альфонс, - сказал Суизин, - принесите еще одно кресло.

Когда второе кресло было принесено, а в собственном кресле Суизина в надлежащем порядке разложены подушки и дядя с племянницей сели, Юфимия сказала:

– Разве вы не знаете, дядя, что теперь и женщины ездят на велосипедах?

Пучок на нижней губе Суизина встопорщился.

– Женщины!
– сказал он.
– Вот именно! Но чтобы дама этак раскатывала!

Юфимия взвизгнула более явственно.

– Дядя! Да почему же этак?

– Верхом, одна нога с одной стороны, другая - с другой. Путаясь среди экипажей.
– Его взгляд обратился к юбке Юфимии.
– Показывая всем свои ноги!

Юфимия залилась беззвучным смехом.

– Ох! Дядя!
– выговорила она наконец придушенным голосом.
– Вы меня уморите!

Но в эту минуту подали чай.

– Угощайся, - отрывисто сказал Суизин.
– Я этого не пью.
– И, прикурив от огня, поднесенного официантом, он опять уставил круглые глаза на племянницу. Только после второй чашки Юфимия прервала молчание.

– Дядя Суизин, скажите, почему вас называют "Форсайт четверкой"? Я давно хотела вас спросить.

Глаза Суизина еще более округлились.

– А почему бы и нет?

– Так ведь "четверкой"! А вы, по-моему, всегда ездили только на паре, правда?

Суизин выпятил шею, охорашиваясь.

– Да, конечно. Но это был комплимент моему... э-э... моему стилю.

– Стилю!
– повторила Юфимия.
– Ох! Дядя!
– И вдруг стала такая красная, что Суизин подумал, не поперхнулась ли она крошкой.

И тут его осенило - медленно, но верно утвердилась догадка: это он сам, Суизин, был причиной ее веселья! Скулы его чуть заметно побагровели, к горлу что-то подступило, что - он чувствовал - может задушить его, если он не остережется. Он весь притих, боясь пошевельнуться.

Юфимия встала.

– Мне пора, дядя. Я так рада, что вас повидала; вы чудесно выглядите. Нет, ради бога, не вставайте! И большое спасибо за чай.

Она нагнулась над ним, клюнула его в лоб и, показывая всем свои ноги, пошла к двери. Лицо у нее все еще было очень красное. И Суизину показалось, что она еще раз взвизгнула на ходу.

Секунду он сидел неподвижно, потом начал с усилием подниматься. Трости при нем не было, и не было времени позвать кого-нибудь, и он тужился, выбиваясь из сил. Выпрямился, постоял мгновение, переводя дух, затем без трости, сам не зная как, добрался до окна, выходившего на фасад. Вот она, эта племянница, эта визгунья, садится на велосипед, - вывела его, села, поехала! Прямо по мостовой, среди экипажей - работает педалями, показывает ноги выше щиколотки - смотри, кто хочет! Ни капли женственности, ни грации, ни элегантности, ничего! Вот она, катит! И Суизин стоял, тыча толстым пальцем в стекло, словно призывая всех в свидетели этого безобразия. Стиль! Стиль! Она... она смеялась над ним. Ясно! Да, он всегда ездил только на паре, так ведь пара зато была лучшая во всей Англии! Он все стоял с багровыми пятнами на бледных щеках, оскорбленный до глубины души. Понимал ли он в эту минуту всю язвительность ее смеха? Понял ли он, что в этом прозвище - "Форсайт четверкой" - выразилось отношение светского общества к нему иронический намек на то, что в своей погоне за блеском он всегда раздувал себя вдвое против того, чем был на самом деле? Уловил ли он все презрение, таившееся в этой кличке? Может быть, лишь бессознательно, но и того было довольно: яростный гнев потряс его всего, с головы до пят, до самых подошв его лаковых сапожек, которые он еще и теперь, показываясь на людях, с мукой натягивал на свои изболевшие ноги.

Ах, значит, она разъезжает на этой пакости и смеется над ним, вот как? Ну, он ей покажет. Он оттолкнулся от окна и заковылял к письменному столу. Руки у него тряслись, по белкам выпученных глаз разлилась желтизна; он взял бумагу и стал писать. На листок ложились дрожащие строчки - жалкая пародия на его былой каллиграфический почерк:

"Я, Суизин Форсайт, делаю следующую приписку к моему завещанию: в знак того, что я не одобряю манеры и поведение моей племянницы Юфимии, дочери моего брата Николаса Форсайта и его супруги Элизабет, я настоящим отменяю содержащееся в упомянутом завещании предшествующее мое распоряжение о передаче ей, Юфимии, части моего состояния. Я не оставляю ей ровно ничего".

Он остановился и перечитал написанное. Это ей будет наука! Верный своей репутации дамского угодника, Суизин завещал половину своего состояния своим трем сестрам в равных долях, а другую половину своим восьми племянницам, тоже в равных долях. Ну что ж, теперь долей будет только семь! Он позвонил в колокольчик.

– Позовите моего камердинера и скажите швейцару, чтобы тоже сюда пришел.

Альфонс и швейцар явились, когда Суизин выводил внизу листка "Подписано в присутствии..."

– Вот, - сказал он, - это приписка к моему завещанию. Я хочу, чтобы вы ее засвидетельствовали. Подпишитесь вот здесь - фамилию и занятие.

Когда они это сделали и Суизин промокнул новорожденный документ, он написал на конверте адрес, а на другом листке записку:

"Дорогой Джемс!

Посылаю тебе мое дополнительное распоряжение. Приложи его к моему завещанию и уведомь меня о получении.

Твой любящий брат

Суизин".

И, вложив все в конверт, он припечатал его своим гербом - "фазан стоящий", - каковой герб он с немалыми затратами добыл себе в Департаменте Геральдики в 1850 году.

– Возьмите это, - сказал он Альфонсу, - и отправьте. И помогите мне вернуться в мое кресло.

Устроив его в кресле, Альфонс ушел. Суизин сидел, и глаза его беспокойно блуждали.

Стиль! Друзья молодости - где они? Никого больше нет! Никто сюда не заглядывает из тех, кто знавал Суизина в дни его славы, в дни, когда у мужчин был стиль, когда женщины умели быть элегантными. А теперь - не угодно ли?
– на велосипедах ездят! Ну что ж, этой молодой девице дорого обошлась ее поездка и ее смех! В шесть или семь тысяч фунтов. То-то же! Хорошо смеется тот, кто смеется последним! И, утешенный сознанием, что выступил на защиту элегантности и манер и... э-э... стиля, Суизин мало-помалу успокоился: щеки его опять стали бледными, белки менее желтыми, веки наполовину прикрыли глаза, и в этих заплывших тусклых глазах даже появилось что-то вроде задумчивости. Этот треклятый восточный ветер! Надо отдохнуть, а то и аппетита к обеду не будет...