На главном направлении(Повести и очерки)

Семиков с биноклем. Он смотрит только в одну сторону — на запад. Смотрит долго, внимательно, не отрываясь.

— Что там?

— Погляди, — говорит он, передавая бинокль.

С некоторым удивлением замечаю вдали какие-то строгие ряды черных точек. Их так много, что едва вмещаются в окуляры.

— Что это?

— Танки, машины, — отвечает Семиков.

Да, это действительно танки и машины. Они расставлены в несколько рядов, причем с такой аккуратностью, что напоминают городок с прямыми улицами. Размечены входы и выходы. Все приготовлено для быстрого развертывания и броска. Вдоль этих «улиц» снуют мотоциклы. Кое-где дымятся походные кухни. Людей разглядеть трудно — далеко. Смотрю на это скопление и чувствую: от злости сохнет во рту. Не могу шелохнуться, как в гипсе.

— Вот, гады, выстроились, точно перед парадом. Посмотрим, каким строем начнете драпать, — зло процедил Семиков, скрипнув зубами.

Еще несколько минут, и «городок» приходит в движение. Над колоннами танков и автомашин поднялась пыль, копоть. А в небе косяк за косяком идут сотни фашистских бомбардировщиков.

* * *

Во второй половине дня, 23 августа, мы вернулись на высоту Садовая.

Над Сталинградом уже кружат стаи фашистских самолетов. Они вываливают на город сотни фугасных и зажигательных бомб. Грохочут зенитки, клубится дым, вздрагивает земля. На реке, вокруг стоящих на причале пароходов, поднимаются столбы воды.

В штабе меня встречает начальник политотдела бригадный комиссар Васильев. Его полное лицо покрыто пылью. Умываться некогда. Он напряженно о чем-то думает. Седые брови сдвинуты к переносью.

— Иди сейчас же к переправе, — приказал он. — Там наша полуторка с людьми и сейф с партийными документами. Пять человек ранено. Остались одни машинистки. Им надо помочь переправить раненых и сейф за Волгу. Ясно?

— Ясно.

Выхожу от Васильева и направляюсь в город с тревогой на душе: партийные документы и раненых за Волгу…

Кругом со свистом падают осколки. Город окутан дымом. Огромные языки пламени вихрятся над зданиями. Никак не могу разглядеть, где же лучше пройти к переправе. Часто пригибаюсь, втягиваю голову в плечи. Я, кажется, чуть струсил. Да, струсил и растерялся.

Останавливаюсь. Поправляю гимнастерку, подымаю голову повыше, дескать, вот я какой — ничего не боюсь, и решаю пробраться сначала к железнодорожной линии.

Внизу, у подножия насыпи, меня остановил высокий седой старик. В руках у него толстая с обгоревшим концом палка. Преградив этой палкой мне путь, он сердито посмотрел на мои знаки отличия на петлицах, на кобуру пистолета и укоризненно произнес:

— Эх вы, отступатели…

Я не нашелся, что ему ответить. Махнув рукой, старик пошел дальше. Смотрю ему вслед: серая окровавленная рубаха прикипела к спине.

Старик, видно, ранен.

Над городом появился новый косяк самолетов. Старик остановился, погрозил задымленному небу кулаком, упал, поднялся, еще раз упал…

И снова забилась и будто застонала земля под ногами. На этот раз бомбы рвутся в южной части города, и взметнувшиеся там очаги пожаров, сливаясь, катятся сюда, к Дар-горе, как бы вытесняя людей в поле, под открытое небо.

Вот уже весь косогор Дар-горы запестрел белыми, синими, голубыми, зелеными, сиреневыми платками, кофточками. Женщины, дети, старики, озираясь, бегут мимо меня от своих домов, как при потопе. Но почему они все, как нарочно, нарядились в цветастые платья? Да ведь сегодня выходной день — воскресенье.

Когда первая волна бегущих людей удалилась, я поднялся на полотно железной дороги и тут же встретил девочку лет десяти. Она бежала по шпалам, вся в крови.

— Мама! Мама!

Подхватываю ее на руки. Горячее тельце вздрагивает, маленькие руки липкими пальчиками крепко сжимают мою шею.

В трубе железнодорожной насыпи сдаю девочку санитарам и быстро выбегаю оттуда — там мне казалось страшнее, чем под открытым небом.

У переезда столкнулся с женщиной, вид которой заставил меня содрогнуться. Распущенные волосы, изорванная юбка, кровоточащая ссадина на плече. Широко открытые глаза неподвижны. На руках ребенок. Она прижимает его к груди. Ребенок мертв.

В больших черных глазах этой женщины нет ни страха, ни жалости. Она смотрит на меня прямо и, кажется, просит о помощи. Обидно и досадно: ведь я не могу, не имею права возвращаться с ней к той же трубе под железнодорожной насыпью, потому что мне надо быть на переправе.

Тут же встречаю группу девушек в белых халатах. У каждой на рукаве повязка Красного Креста. Они подошли сюда в строю, будто не замечая опасности. Это комсомольская санитарная дружина. Увидев женщину, две девушки оказывают ей помощь, остальные направляются дальше. Вдруг недалеко от строя санитарок разорвалась бомба. Осела пыль, и девушки снова построились. Их, видно, послали тоже на задание, и они идут, не считаясь ни с чем.

Стиснув до боли зубы, вхожу в город. Он неузнаваем. Дома превращены в груды развалин. То тут, то там из окон вырываются языки пламени. Огонь делает свое дело с такой беспощадностью, что, кажется, никакая сила не сможет удержать его. На помощь пожарным командам спешат группы рабочих. А небо все гудит и гудит. Там сотни фашистских самолетов.

Площадь Павших борцов, где особенно много разрушений, я пересек перебежками и ползком, как в бою, всем телом прижимаясь к мягкому от жары асфальту. Не думал, что удастся добраться до переправы.

На пристани продолжается эвакуация жителей. Работает несколько переправ. Но наплыв людей очень велик. Вдоль берега на километры в длину колышется море человеческих голов. Фашистские летчики сбрасывают сюда свой груз. Они знают, что ни одна бомба не упадет мимо цели. При очередном налете бомбардировщиков это море расплескивается по улицам горящего города, а потом снова торопливыми ручьями стекается к Волге.

Здесь же тысячи автомашин, повозок, домашние животные, велосипеды, коляски с детьми…

Начальники переправ, уполномоченные горкома партии, рискуя жизнью, сажают на баржи и плашкоуты детей и женщин.

Недалеко от центральной переправы, под берегом, нахожу нашу политотдельскую полуторку с ранеными товарищами и плачущими машинистками. Шофер и машинистки, боясь расстаться с полуторкой, так как в ней находится сейф с партдокументами, несколько раз пытались пробиться к парому, но их оттирали. Пришлось оставить машину под берегом, а людей и сейф переправить на лодке. Так же поступили сотрудники городского банка. Им нужно переправить машину с крупной суммой денег. Не получилось. Люди дороже денег. Когда один мешок разорвался и мимо лодки повалились связки пачек тридцатирублевых красноватых купюр, то никто из посторонних не бросился их спасать, будто деньги потеряли свое значение. Да и до денег ли в такой обстановке…

На обратном пути в штаб я заглянул в редакцию газеты «Сталинградская правда». Здание редакции и типографии разрушено, прямым попаданием бомбы.

В уцелевшем подвальчике соседнего дома собрались сотрудники. Они готовят выпуск очередного номера газеты.

Возле стола дежурного — мужчина в рабочем комбинезоне. Низкий потолок подвальчика не позволяет ему выпрямиться. Это ополченец с тракторного завода — фрезеровщик Григорий Иванов. Он только что из боя.

Один из корреспондентов записывает его рассказ У Иванова перевязана голова. Повязка сползает на глаза. Иванов, придерживая бинт рукой, рассказывает, как он вместе со своим восемнадцатилетним сыном Алексеем принимал участие в отражении атаки фашистских танков, прорвавшихся на северную окраину заводского поселка Сталинградского тракторного завода.