На горах. Книга Первая

— Цыплят порцию да леща жареного на подсолнечном масле.

— Слушаю-с.

— Чего бы еще-то спросить? — обратился Морковников к задумавшемуся Никите Федорычу.

— Помилуйте, Василий Петрович, да и того, что заказали, невозможно съесть, — сказал Меркулов.

— Коли бог грехам потерпит, — всё, голубчик, сжуем во славу господню, все без остаточка, — молвил Морковников. — Тебе особенного чего не в охотку ли? Так говори.

— Я уж сказал, что вовсе есть не хочу, — отвечал Меркулов.

— Это ты шалишь-мамонишь. Подадут, так станешь есть… Как это можно без ужина?.. Помилосердуй, ради господа! — И, обращаясь к половому, сказал: — Шампанского в ледок поставь да мадерки бутылочку давай сюда, самой наилучшей. Слышишь?

— Слушаю-с, — ответил половой.

— С богом. Ступай. Готовь живее. Лётом вылетел половой вон из залы. А на помосте меж тем бренчит арфа, звучат расстроенные фортепьяны, визжит неистово скрипка, и дюжина арфисток с тремя-четырьмя молодцами, не то жидами, не то сынами германского отечества, наяривают песенки, чуждые русскому уху. Но когда которая-нибудь из толстомясых дщерей Liv— Est— und Kur-ланда выходила на середку, чтоб танцевать, и, подняв подол, начинала повертывать дебелыми плечами и обнаженною грудью, громкое браво, даже ура раздавалось по всей зале. Полупьяные купчики и молодые приказчики неистовыми кликами дружно встречали самый бесцеремонный, настоящий ярманочный канкан, а гайканский народ [185] даже с места вскакивал, страстно губами причмокивая.

185

Армяне.

— Экая гадость! — отплюнувшись брезгливо и тряхнув седой головой, молвил Василий Петрович. — Сколько ноне у Макарья этих Иродиад расплодилось!.. Беда!.. Пообедать негде стало как следует, по-христиански, лба перед едой перекрестить невозможно…

Ты с крестом да с молитвой, а эта треклятая нежить [186] с пляской да с песнями срамными! Ровно в какой бусурманской земле!

Хорошего тут, конечно, немного, однако ж…— начал было Никита Федорыч.

— Чего тут «однако ж»? — вскинулся вдруг на него Василий Петрович. — Обойди ты теперь всю здешнюю ярманку, загляни в любой трактир, в любую гостиницу — везде вопль содомский и гоморрский, везде вавилонское смешение языков… В прежние времена такого нечестия здесь и в духах не бывало. На последних только годах развелось…

186

Нежить — все, что живет без души и без плоти, но в виде человека. Это не дьявол, не мертвец и не привиденье, но особые существа. По народным понятиям, к нежити относятся: домовой, леший, водяной, кикимора, шишига, лобаста, русалка и пр.

Купечество того не желает, непотребство ему противно, потому хоша мы люди и грешные, однако ж по силе возможности кобей [187] бесовских бегаем… И ведь нигде, опричь Макарья, ни на единой ярманке нет такой мерзости… Гляди-ка, гляди, высыпал полк сатанин, расселись по стульям на помосте скверные еретицы, целая дюжина, никак…

И у каждой некошной [188] руки, плечи и грудь наголо ради соблазна слабых, а ежели плясать пойдет которая, сейчас подол кверху, — это, по-ихнему, значит капкан [189] . И подлинно капкан молодым купцам, особливо приказчикам… Распаляются, разжигаются и пойдут с этими немецкими девками пьянством да всяким срамным делом займоваться… И где прокудят бесу в честь эти лобасты окаянные [190] , там же и крещеные трапезуют…

187

Кобь — погань, скверность, также волхвование.

188

Некошный — нечистый, дьявольский, сатанинский.

189

Канкан.

190

Лобаста — род русалки, живущей в камышах. Это некрещеные младенцы и проклятые родителями дети, нетерпеливо ожидающие конца мира, а до тех пор забавляющиеся разными проказами над людьми.

Глянь-ка, в углу-то что… Догадлив Федор Яковлич, и богу и черту заодно угодить хочет — на помост-от ораву немецкой нечисти нагнал, а над помостом богородичен образ в золоченой ризе поставил, лампаду перед ним негасимую теплит…

Под святыней-то у него богомерзкие шутовки [191] своему царю сатане служат бесовские молебны… У неверных, не знающих бога калмыков, доводилось мне на ярманках бывать, и у них такой срамоты я не видывал как здесь под кровом преподобного Макария, желтоводского чудотворца!..

191

Шут, шутовка — в смысле нечистой силы. Шут — черт, шутовка — русалка и всякая другая нежить женского пола.

Первостатейные купцы не один раз приговоры писали — прекратить бы это бесчинство, однако ж ихние хлопоты завсегда втуне остаются… С крестом да с молитвой пообедать обедать места не сыщешь, а шутовкам ширь да простор. Начальство!..

Под это слово подлетел быстроногий, чистотелый любимовец и ловко поставил закуску на стол.

— А вот и икорка с балычком, вот и водочка целительная, — сказал Василий Петрович. — Милости просим, Никита Федорыч… Не обессудьте на угощенье — не домашнее дело, что хозяин дал, то и бог послал… А ты, любезный, постой-погоди, — прибавил он, обращаясь к любимовцу. Половой как вкопанный стал в ожиданье заказа.

— Вот что я скажу тебе, милый человек, — молвил Морковников. — Заказали мы тебе осетринку. Помнишь?

— Как можно забыть, ваше степенство? Готовят-с…

— Подай-ка ты нам ее с ботвиньей. Можно?

— Можно-с.

— А коли можно, так, значит, ты хороший человек. Тури-ка, поди, да потуривай.

Половой ушел… За водочкой да закусочкой Василий Петрович продолжал роптать и плакаться на новые порядки и худые нравы на ярманке.

— Я еще к Старому Макарью на ярманку езжал, — рассказывал он Меркулову, — так и знаю, какие там порядки бывали. Не то что в госпожинки, в середу аль в пятницу, опричь татарских харчевен, ни в одном трактире скоромятины ни за какие деньги, бывало, не найдешь, а здесь, погляди-ка, что… — Захочешь попостничать, голодным насидишься… У Старого Макарья, бывало, целый день в монастыре колокольный звон, а колокола-то были чудные, звон-от серебристый, малиновый — сердце, бывало, не нарадуется…

А здесь бубны да гусли, свирели да эти окаянные пискульки, что с утра до ночи спокою не дают христианам!.. Кажись бы, не ради скоморохов люди ездят сюда, а ради доброго торга, а тут тебе и волынщики, и гудочники, и гусляры, и свирельщики, и всякий другой неподобный клич… Слаб ноне стал народ. Последни времена!.. Ох ты, господи милостивый.

И при этом так громко зевнул, что все на него оглянулись.

Принес половой ботвинью и, перекинув салфетку через плечо, ожидал новых приказов.

— Значит, ты, милый мой человек, из места родима, из города Любима? — спросил у него Василий Петрович, разливая ботвинью по тарелкам.

— Так точно-с, любимовские будем, — тряхнув светло-русыми кудрями, с ужимкой ответил половой.

— Козу пряником, значит, кормил? — улыбаясь, примолвил Василий Петрович. [192] .

— Должно быть, что так-с…— кругом поводя голубыми глазами, с усмешкой отозвался половой.

— Ведь у вас в Любиме не учи козу — сама стянет с возу, а рука пречиста все причистит… [193] . Так, что ли? — прищурясь, продолжал шутить Морковников.

192

Про любимовцев все эти поговорки издавна сложены народом.

193

Про любимовцев все эти поговорки издавна сложены народом.

— Кажинному городу своя поговорка есть, — молвил любимовец, перекинув салфетку с одного плеча на другое. — Еще что вашей милости потребуется?

— А вот бы что мне знать требовалось, какое у тебя имя крещеное? — спросил Василий Петрович.

— Поп Васильем крестил, Васильем с того часу и пошел я называться…отвечал половой.

— Тезка, значит, мне будешь. И меня поп Васильем крестил, — шутливо примолвил Морковников. — А по батюшке-то как тебя величать?

Петровым.

Ну, брат, как есть в меня. И я ведь Василий Петров. А прозванье-то есть ли какое?

— Как же прозванью не быть? — тряхнув кудрями, молвил половой. — Мы ведь Ярославцы — не чувашска лопатка [194] какая-нибудь. У нас всяк человек с прозвищем век свой живет.

— Как же тебя прозывают?

— Полушкины пишемся.

— Ну вот прозванье-то у тебя, тезка, не из хороших, — сказал Василий Петрович. — Тебе бы, братец ты мой, Рублевым прозываться, а не Полушкиным.

— Капиталов на то не хватает, ваше степенство, — подхватил разбитной половой, лукаво поводя глазами то на Морковникова, то на Меркулова. — Удостой-те хотя маленьким каким капитальцем — Червонцевым бы стал прозываться, оно б и сходней было с настоящим-то нашим прозваньем.

194

Чувашей зовут «чувашска лопатка»; у них все Васильи Иванычи, а прозваний нет.