На грани риска

Зяма нащупал выключатель, и под потолком вспыхнула маленькая электрическая лампочка свечей на двадцать. Палатка показалась ужасно неуютной, необжитой. Фланелевый полог давно потерял свой первоначальный белый цвет, покрылся копотью и пятнами сырости. Оленьи шкуры, набросанные на полу, исчезли под слоем смерзшегося снега. Здесь было ненамного теплее, чем снаружи, только не дуло. Гудкович отвернул полностью краники обеих конфорок. Но даже высокие языки газового пламени медленно нагревали промерзший воздух палатки.

– Счас сделаем "Ташкент", - сказал Дмитриев, извлекая из ящика паяльную лампу и укладывая горелкой прямо на огонь. Как только горелка раскалилась, он подкачал насосом, открыл вентиль, и голубое пламя, хлопком вырвавшись из жерла горелки, мерно загудело, распространяя вокруг приятный жар.

– Вот теперь порядок, - сказал он, довольно потирая руки.

Мы разделись.

– Устраивайтесь, Виталий Георгиевич, - сказал Зяма.

Пока Дмитриев готовил чай, доставал из фанерного ящика у входа галеты и сахар, я расстелил на столике марлю вместо скатерти и стал неторопливо распаковывать один за другим ящики с медикаментами и инструментами. Дмитриев то и дело интересовался назначением каждого инструмента, внимательно разглядывал каждую баночку с лекарствами, каждую коробку с таблетками и пилюлями.

– Ну, Зяма, - сказал довольным тоном Дмитриев, - теперь можно спокойно болеть. Доктор у нас между прочим свой.

Пока Саша накрывал стол - ящик из-под папирос, я, покопавшись в рюкзаке, достал коробку московских шоколадных конфет.

– А вот это очень кстати, - сказал Зяма, который был большим любителем сладкого.

Спустя некоторое время "на огонек" забежал Канаки. За ним - Миляев.

Но после всех пережитых волнений от встречи с новым, после утомительного семичасового полета я почувствовал, как глаза против моей воли смыкаются. Гости заметили мое состояние и, откланявшись, покинули палатку.

Я расстелил на койке спальный мешок, раскрыл пуховый вкладыш, заполз в него и мигом заснул.

Дмитриев поднял меня чуть свет. Он был так доволен, что наконец избавляется от должности кладовщика, что не скрывал своей радости. Склад размещался в довольно обветшавшей брезентовой палатке. Правда, за пять месяцев дрейфа запасы поубавились, но вдоль стенки рядком все еще стоял десяток почти полных мешков с крупами, сахаром, сухими овощами, пакеты с макаронами, банки с яичным порошком и какими-то неизвестными Дмитриеву консервами, коробки с маслом, мясными брикетами и копченостями. У входа грудой было свалено десятка два замерзших оленьих туш, привезенных Титловым первым рейсом.

– Вот расходная ведомость. В ней все как в аптеке. А вот здесь, - он показал на ящики, стоявшие отдельно от остальных, - самое главное. В них собраны аварийные запасы важнейших продуктов питания, лекарств, а также некоторые запчасти к приборам.

Я внимательно прослушал наставления экс-кладовщика и про себя подумал, что придется немало повозиться, прежде чем я научусь разыскивать нужные продукты.

– Ну как, все усвоил?
– спросил Дмитриев и, не дожидаясь моего ответа, сказал: - Тогда пошли в кают-компанию. Ты теперь будешь там главным.

После сумрачного, загроможденного продуктами склада кают-компания, освещенная тремя маленькими, но горевшими довольно ярко лампочками, показалась светлой и просторной. Справа от входа стоял длинный, сколоченный из папиросных ящиков стол человек на шестнадцать, покрытый потрескавшейся, некогда зеленой с цветочками клеенкой. Стулья заменяли обшитые брезентом банки с 15-суточными пайками и кое-как сколоченные табуретки. В дальнем конце виднелась полка с двумя-тремя десятками книг. Поскольку дрейф - это все-таки плавание и льдина - почти что судно, на станции с первых дней привилась морская терминология. Столовая называлась кают-компанией, кухня камбузом, повар - коком, а дежурный - вахтенным.

Камбуз располагался здесь же, слева от двери. Небольшой разделочный стол, покрытый многочисленными шрамами, две газовые двухконфорочные плиты, фанерный ящик-шкаф со стопками плохо вымытых тарелок, закопченный громоздкий алюминиевый бак литров на сорок, груда кастрюль и сковородок различных размеров.

Сбоку у разделочного стола выглядывал толстый черный шланг с медным краником на конце. По нему на камбуз поступала вода из большой цинковой бочки, установленной за палаткой. В обязанности вахтенного входили заготовка чистого снега, заполнение им бочки, которая разогревалась АПЛ - авиационной подогревательной лампой, похожей на гибрид паяльной лампы с примусом. Чтобы вода не замерзала в шланге, его тщательно укутали в оленью шкуру.

– Ну вот, командуй! Желаю успеха!
– Дмитриев помахал рукой и шагнул за порог.

Я зажег две конфорки и присел на край табуретки. Итак, с сегодняшнего дня я кок дрейфующей станции и по совместительству врач.

Как ни парадоксально, но в штатах дрейфующей станции по совершенно неведомым причинам должность повара, так же как и врача, не была предусмотрена. Эту нелегкую обязанность несли по очереди все пятнадцать человек, кроме Сомова. Такой порядок обеспечивал разнообразие в меню станции, ибо каждый вахтенный по камбузу пытался внести что-то свое в меню, и заодно ограждал неудачливого кулинара от критики ("Сегодня ты, а завтра я"). Правда, на зимний дрейф главсевморпутское начальство все же "выбило" одну дополнительную штатную единицу. Конечно, ее отдали повару. А как же быть с врачом? Ведь в полярную ночь, при полной изоляции, за тысячу миль от берега врач тоже необходим. Выход предложил Водопьянов - совместить должность повара и врача в одном лице. Так и поступили.

И вот я сижу в глубоком раздумье: с чего начать? Вся надежда на толстую "Книгу о вкусной и здоровой пище", которую я с большим трудом выпросил перед отъездом у мамы. Она никак не могла понять, зачем в Москве мне понадобится этот кулинарный гроссбух. Никакого разумного объяснения я дать не мог, только промямлил, что "собираюсь в одну экспедицию и письма писать буду редко", чем поселил надолго тревогу в сердцах родителей.

Пора приниматься за дело. Я зажег еще две конфорки, сбросил куртку и, обвязавшись полотенцем, "заступил на семимесячную вахту на камбузе".

x x x

Прилет Задкова назначен на 1 ноября. Этого события все ждали с огромным нетерпением. Но когда до прибытия самолета остались последние минуты, всех охватило беспокойство. Видно, история с машиной Осипова у всех оставила на сердце зарубку.

Летит! Как только вдали послышалось шмелиное гудение, по команде Комарова вдоль полосы вспыхнули огни двух десятков сигнальных костров, и дымные языки, венчающие багровое пламя, заколыхались под порывами ветра.

В ночном мраке блеснули цветные огоньки - зеленый и красный. С шипением взлетела ракета: посадка разрешена.

Задков притирает машину прямо у пылающего "Т". Самолет мчится в снежной метели, поднятой четырьмя винтами, и, скрежеща тормозами, останавливается за много метров до конца полосы. Все не сговариваясь крикнули: "Ура, ура, ура!!"

Впервые в истории авиации тяжелая четырехмоторная машина совершила посадку на льды в полярную ночь. Это, конечно, своеобразный рекорд, но это и трудовые будни полярных летчиков. Задков привез несколько десятков баллонов с газом. Теперь нам никакой мороз не страшен. Наскоро выпив кружку чаю, Никифорыч отправился "поглядеть" полосу. Он, как всегда, сдержан и неулыбчив, но по выражению глаз можно судить, что осмотром вполне удовлетворен.