На хуторе

– Нынче-то коровы не в зеленях паслись? Не на хлебе? – спросил Тимофей.

– Нет, – ответил Алик.

– Ты уж не гоняй в хлеба. Хлеб травить – это великий грех. Раньше, бывало, корочку сосешь и сосешь, сладкая. Сеструшка моя из-за куска хлеба в петлю лезла, еле вытянули, отходили.

– Как в петлю? – не понял Алик.

– Ну как… По карточкам тогда хлеб давали, по норме. Сто, сто пятьдесят грамм на душу. Сеструшка за хлебом пошла, карточки все при ней. Она их утеряла. Ну и всё. Пришла молчком и в сарай, в петлю. Спасибо меньший братишка увидал да зашумел. Отходили. А карточки добрые люди принесли, – мягко сказал Тимофей, и даже теперь, через столько лет, слезы подступили к глазам. – Нашли и принесли…

Помолчали.

– А нам с тобой либо сомами заняться? – вслух подумал Тимофей.

– Сумеем? – спросил Алик.

– Как будем ловить. Там, пониже, поворот реки и должно быть сомовье бучило. Яма такая, сомы там в прохладе любят… Лежат, развалясь, – показал он, потягиваясь.

Алик оставил удочку, придвинулся.

– А на что ловить?

– Это дело серьезное. Надо шнур, крючки большие, а насадка – ракушка, воробей жареный. Доброе дело сом. Забалычим и станем с картошкой есть да водичку попивать. Здоровучие бывают сомы. Я пацаном чуток не до смерти напугался.

Над потемневшей рекой возле берега шумно плеснуло.

– Вполне возможно, и он… – понизив голос, сказал Тимофей. – Вышел на охоту.

Смотали удочки, пошли к дому.

– Перетяжку я проверял с лодки. Ночью проверял. Перетяжку поставили, сами на берегу костер жгем. И проверяем. Ребята поснули, я один поплыл. Светло, луна большая. Поднимаю перемет, гляжу, рыбу сымаю. Потом тяжело пошло, неподъемно. Чую – прямо карша. Тяну ее, тяну. А по воде светло, луна. И вдруг прямо под носом вылазит из воды – лоб, глаза маленькие и усы, блестит все. Господи – водяной! Руки мои опустились, и я в лодку упал. Упал – еле дыхаю. Отдыхался, пришло на ум: да это же сом. Понял и боюсь. Но все же вытянул. Еле перевалил в лодку. Сомы, они ленивые, не бьются.

На взгорье остановились. Стемнело. На том берегу, где-то в старице, в озерке, крякал селезень. Позовет и смолкнет. Плескалась раз за разом у берега большая рыба. Потемнела вода. В займище на той стороне густела мгла. А небо лежало светлое, малое облачко, словно птичье перо, светило высоко над землей.

Тимофей у своего вагончика поставил удочки, сел покурить. В хозяйском дворе шумели. Обойдя кошары, базы, встал возле Тимофея Алик. Он глядел в сторону дома, слушал голоса.

– Не уехали… – посетовал он. – Орут.

– Ну и спи у меня, – сказал Тимофей. – Койка есть, матрас есть, одеяло. Спокойненько переночуем.

– Зина! – закричал вдруг Чифир, выбегая из вагончика. Он споткнулся на пороге и рухнул на землю. – Зина! – звал он, поднимаясь. – Зина!..

Лицо его было в крови. Тимофей схватил Чифира.

– Зачем она тебе? Иди ложись!

Но Чифир рвался из рук.

– Она жена моя! Законная! Перед Богом!

Что-то смешалось в его бедной голове, что-то запуталось.

– Зина! – кричал он. – Зина!..

Подошел от двора хозяин, спросил:

– Чего орешь? Напился – спи.

– Где Зина?!

Он рванулся и побежал.

– Пускай, – сказал хозяин. – Где-нибудь упадет, проспится!

– Зина! Зина!.. – слышался уже издалека, из хутора, громкий зов. – Ты где?!

– Я у Тимофея посплю, – сказал Алик отцу.

– Ну и спи. А то там… – Он повернулся и пошел ко двору, к дому.

– Ложись… – сказал Тимофей, трогая мальчика за плечо. – Ложись.

Он устроил Алика, сам вышел на порог. Шумели во дворе. А где-то на хуторе вдали кричал Чифир:

– Зина! Зина!

Тимофей вернулся к мальчику. Тот еще не спал.

– Мама меня укладывала, – вспомнил Алик, – песню пела…

И он запел вполголоса на своем языке, потом смолк, прошептал:

– Я ночью летаю к ней. Как засну, так лечу и лечу. Она меня ждет, и сестренки ждут. Каждую ночь…

И он тоже снова запел сам себе на своем языке. Тимофей помог ему, тоже негромко:

Ты, овсенка-дуда,Иде ты была?..Иде я была,Коней стерегла…

Когда это было?.. Давным-давно, словно не в этой жизни, а в полузабытой сказке пела мама над ним нехитрую песню. Потом он, правда редко, над своими ребятами… Давным-давно… А помнилось все, до единого слова.

А иде эти кони?За воротами стоят.Ты овсенка-дуда,А иде те ворота?Волна унесла, волна унесла.Овсенка-дуда, а иде та волна?Быки выпили, быки выпили…

Мальчик ткнулся лицом в Тимофееву руку и замер. У Тимофея перехватило горло, но он пересилил себя и шептал, склоняясь все ниже и ниже:

А иде те быки?За бугры ушли, за далекие.А иде те бугры?А их ветер стоптал.А ветер иде?Уморился и спит.Уморился и спитИ табе велит,Табе велит…

Мальчик, засыпая, вздрогнул. «Полетел… – подумалось Тимофею. – Ну и нехай… Хоть так…»

Он вышел покурить. «Беда, беда… – повторил он неслышно. – Беда, беда… Вот они, и деньги, и машины, и дома, и всё на свете… Беда, беда…»

С порога он увидел зарево. Над хутором вставало пламя. Забыв обо всем, Тимофей бросился бежать.

Горело одно подворье, а рядом другое, занималось третье. Ярко и неслышно полыхали солома и чакан крыш. Трещал пулеметной очередью шифер, разлетаясь огненными брызгами. И где-то там, у огня, кричал Чифир:

– Зина! Зина! Все равно найду!..

– Чифир! Чифир! – еще издали стал звать Тимофей. – Чифир! Это я!

Он уже подбегал к полыхающему дому, когда раздался крик:

– Найду!..

Темная человечья фигура бросилась в горящий дом. И раздался вопль. Он был протяжен и страшен. Тимофей встал. А горящий дом рухнул, обрывая крик. Взметнулись тучи искр, улетая во тьму. Рядом полыхали кухня, сараи, соседние дома.

Вставало зарево, освещая склоны холмов, изрезанные падинами да балками. В неверном свете они казались бездонными. Хутор горел.

На другой день Тимофей хоронил Чифира.

Хозяин с утра сказал:

– Не было никакого Чифира. Ты понял? Бродяги ночевали в хуторе, подожгли. Чифира никакого не было. Гони отару.

– Чифира не было, баранов не было… Чего ни коснись – ничего не было… – горько усмехнулся Тимофей.

– Тогда уходи, – перебил хозяин Тимофея. – Плачу деньги, и уходи. Чифира никакого не знаю, тебя… тоже никакого не знаю. К вечеру чтобы не было…