На хуторе

– Либо загрыз?

– Загрыз, загрыз… – подтвердил Чапурин.

По тону, по голосу она поняла, что муж – трезвый, и испугалась еще больше.

– Заболел? Сердце иль чего?

– Солонич уезжает. Поняла?

– Куда он на ночь глядя, сбесился. Либо пьяный.

– Вот вам, бабам, хорошо, – позавидовал Чапурин. – На все один ответ: пьяный – и шабаш. На станцию переезжает, совсем. Дети, говорят, увозят. Вот так…

Чапурину казалось: расскажи он сейчас жене, пожалуйся, она посочувствует – и будет легче. Но жена не поверила.

– Не пьяный, значит, с кем поругался, – твердо сказала она. – Никуда он не уедет.

На том и кончился разговор. Чапурин плюнул со зла и улегся спать. Полежал, поворочался, потом вспомнил, что машину не замкнул, ключи оставил, а нынче на хуторе всяких зятьев да ахарей больше чем надо. Он поднялся.

– Чего ты? – сонно спросила жена.

– Машина незамкнутая.

Чапурин вышел из дому, машину замкнул и вдруг почувствовал голод. Обедал он нынче наскоро, спешил, а ужинать не довелось. Ехал – в животе посасывало, а потом – Солонич, отъезд его, забыл о еде. Теперь вот вспомнил.

Он кухню отомкнул, нашел в холодильнике мясо, взял яичек сырых, хлеба, сел перекусывать. Жена вышла на крыльцо, увидела в кухне свет.

– Ты чего там потерял?

– Да вот, закусить решил.

– Люди добрые, он всю ночь будет шалаться…

Она накинула халат и пришла.

– Вареники я нынче лепила. Будешь?

– Давай покушаю.

– Разогреть?

– Конечно.

– Матерь Божия… Люди поглядят, управ либо колдует по ночам, либо деньги считает. Уж спать некогда, скоро корову доить.

Ворчать она ворчала, но разогрела вареники, они зашипели в горячем масле и сметане. Чапурин поел и вареничков.

– Правда, что ль, Солонич надумал уезжать?

– Правда.

– Из-за детей?

– Из-за них. Учеба…

– Завтра надо его попросить, чтоб сделал скамеечки две невысокенькие. И табуретки. Стулья скрипят да ломаются. А табуретки – до веку. И как мы теперь без плотника будем? – спросила она. – Ты думаешь об этом?

Вот об этом как раз Чапурин не думал. Солонич из головы не уходил. Не колхозник, не плотник, а просто человек, какого знал давно, всю жизнь, считай. Прямо стояли перед глазами: Солонич, дом его, подворье, базы да сараи, сенник, огород с поливом, с движком. Другие всё собирались, а Солонич поливал какой год. Картошка у него была в кулак. На семена брали.

– Хату он продавать будет? – спросила жена.

– Конечно.

– Кому-то повезет. Правда, заломит цену. Тысяч пять будет просить.

– И пятьдесят стоит, и сто.

– Сто тысяч… – усмехнулась жена. – Где такие деньги? В банке. Тысячи за три, может, продаст.

– Там одни базы.

– Ладно, пошла я спать. Не булгачь меня, Христа ради.

Чапурин вспомнил, как Солонич базы свои ладил, и забыл про вареники. Они остывали.

Скотьи базы у Солонича и впрямь были редкостные. Что дубовые стояны, сохи, лаги – это ладно, это у многих. Стены и потолок чаканом проложены для тепла, окна двойные, шелевка. Это все можно где-то увидать. Но полы… Сначала это был просто настил, конечно, настоящий: не дощечки, не горбыль, а дюймовые плахи. Потом ему этот пол разонравился. Стал он резать пилой дубовые чурбаки. День, другой, неделю – режет и режет. Целая гора чурбаков, выше дома. Режет и обтесывает их в квадрат. Приходили люди глядеть, Солонич посмеивался. Чурбаки приготовил, выкинул полы из коровника, срезал пласт земли и начал ставить дубовые чурки друг подле друга впритык, подгоняя и расклинивая, чтобы вплотную, без щелочки. Такие вот полы. Это не паркет, это выше. Паркет – дощечки. Каблуком его хорошенько – и душа вон. Это – Красная площадь, ее брусчатка, где сверху булыжника квадрат невеликий, а вниз идет чуть не метровым стеблем. Мощь. Такие вот полы Солонич в коровнике сладил. Не из гранита, конечно. Из дуба. В ту пору и сейчас сохли дубравы на Бузулуке. Вози – кому не лень. Вот Солонич и сделал. Люди удивлялись:

– Господи… Какой труд.

Солонич посмеивался:

– Скотина – она тоже… Зато голова не боли. На век.

Сейчас вот Чапурин раздумался. Не-ет, тут не веком пахнет. Тут и через тысячу лет раскопают ученые, будут в затылке чесать. И вряд ли поймут, что это Солонич для скотины своей такие полы сладил. Месяца два работал в упор. Утром, вечером, по выходным. Для всей скотины: для коров, овечек, коз; телятам, поросятам тоже – чтобы уж без обиды. И птице.

Чапурин кухню прикрыл, подергал ручки машины, пошел в дом, но на крыльце остановился.

Высокая луна стояла над спящим хутором. Дом Солонича подле кургана виден был ясно. Он сиял словно игрушечка: крыша на четыре ската, труба с узорчатым дымником, резные ставни, витые столбики крыльца, ворота, скамеечка со спинкой, колодец, тоже с шеломистым навесом и резьбой, рядом качели для детей: качи-качи, качи-качи.

В лунном обманчивом свете подворье Солонича стояло словно сказочный дворец или сон колдовской, вздохни поглубже – и нет его.

– Когда тебя угомон возьмет? Ты дашь мне ныне покою? – спросила из хаты жена.

– Иду, иду… – ответил Чапурин.

Голову склонив на подушку и уже засыпая, он подумал, как трудно теперь Солоничу, в ночи, в маете бессонной.

Солонич и вправду не спал, но было ему вовсе не тяжело, а легко и счастливо.

Проводив Чапурина, он уселся письмо брату писать. Старший брат жил на станции, уже давно. Солонич написал коротко, чтобы дом приглядел не больно дорогой: за десять – двенадцать тысяч. Были такие деньги. Дом на окраине, чтоб скотину подручней держать, и земли побольше для огорода и сада.

Покончив с письмом, он обошел подворье, проверяя, все ли заперто. Луна поднялась высоко и светила ясно. Не хотелось спать. Курган за двором, молодая полынь на нем – отсвечивали серебром.

Солонич вышел со двора, на курган полез, но добрался лишь вполгоры. На макушке еще углядит кто, скажет, с ума сошел. Он залез вполкургана, сел на траву. О худом не думалось. Вспоминалось детство, молодые годы. Еще отцовская мазанка под курганом стояла. И здесь, вот здесь хороводились до утра. Солонич старенькой гармошкой раздобылся, наладил ее, заклеил. Играл, а девки припевали. Хорошие в ту пору были припевки.

Ох ты, Васенька-Васек,Ты мне сердце все посек,И посек, и порубил,А сам другую полюбил.

Это про него, про Солонича.

Я – любила, ты – отбила,Так люби облюбочки.Так целуй после меняЦелованные губочки.

Это тоже не просто так. Это было. Даже сейчас за сердце берет.

Я иду, она колышется,Зеленая трава.Я пою, она не слышит,Жура милая моя.

Разве не хорошо… Впервые за долгий день теплое проснулось в груди. Такое бывало не каждый день. Когда детишкам что-нибудь ладишь: качели, скворечню, какую-нибудь лопатенку, грабельки делаешь, а они глядят, ждут. Не видишь, а чуешь – и хорошо на душе.

Не вставая, Солонич потянулся, поглядел вокруг. Хутор и округу заливал лунный свет. Сияли крыши, поблескивали окна. Дома – словно новенькие, даже старой Чурихи флигелек светил, словно вчера беленный, а тополь-раина серебряным столпом уходил в небо.