На исходе ночи

– Ты будешь получать вдвое больше, чем работая в одиночку, – сказал инспектор. – Плюс никакой опасности заразиться.

Должно быть, Ше-Марно был уверен, что от такого предложения отказаться невозможно. Но, к вящему его удивлению, Ше-Кентаро ответил:

– Нет.

Ше-Марно резко подался назад и посмотрел на ловца так, будто впервые его видел.

– Почему?

Вместо того чтобы ответить, Ше-Кентаро взял со стола стакан с брогом и одним глотком допил то, что в нем оставалось.

– У нас закончилась выпивка, – он взглядом указал на пустой стакан инспектора.

Ше-Марно удивленно посмотрел сначала на стоявший перед ним стакан, затем – на Ону.

– Ты совершаешь ошибку, – сказал он.

– Вся моя жизнь – одна большая ошибка, – с усмешкой ответил Ше-Кентаро.

Повернувшись спиной к инспектору, Ону призывно взмахнул вскинутой над головой рукой. Когда бармен обратил на него внимание, Ше-Кентаро показал ему два пальца, а затем указал на стол. Бармен едва заметно кивнул и бросил на стойку салфетку, которой шлифовал идеально чистый стакан.

– Ты говорил, что больше не будешь пить, – напомнил Ше-Марно.

Поставив локоть на стол, Ше-Кентаро с сожалением, но при этом без особой боли, как на неизлечимо больного, но совершенно незнакомого человека, посмотрел на инспектора и очень серьезно произнес:

– Я сам плачу за свою выпивку.

В помещении с баром, танцевальным кругом и восемью треугольными столиками не было ни одного, пусть даже самого крошечного оконца. И это правильно. Во всяком случае, Ше-Кентаро с пониманием относился к подобным архитектурным решениям. Будь его воля, он бы и у себя дома оконные проемы заделал, но, увы, домовладелец был категорически против такой перестройки. За окнами таилась Ночь, тянущаяся, подобно бесконечному составу товарного поезда, вот уже тридцать четыре больших цикла кряду. До рассвета оставалось три больших цикла. Всего-то три, но многим ли суждено увидеть День? И пугающая всех вокруг болезнь Ше-Варко была не самым страшным из того, что могло случиться с человеком Ночью. Уж кто-кто, а Ше-Кентаро знал это точно. Страшнее была сама Ночь и порожденная ею тьма, способная пробраться в дом даже сквозь оконное стекло. Да-да, такое, хотя и не часто, все же случается. А вместе с мраком в дом пробираются призраки Ночи – зловещие твари, отвратительные порождения тьмы, холодные и бездушные, похожие на мелкие осколки стекла, рассыпанные по песчаному дну, которые замечаешь, только когда наступаешь босой ногой на один из них. Ше-Кентаро знал призраков Ночи не понаслышке. Тех из них, что постоянно преследовали его, он узнавал в лицо, знал по именам. И сегодня он собирался познакомить их с инспектором Ше-Марно.

Глава 4 Уйти в себя.

Что может быть лучше?

Но нет же!

– Открой немедля! – угрожающе грохотал за дверью голос бродячего ка-митара. – Открывай, кто бы ты ни был! Ты, прячущий лик свой от благочестивого служителя Ше-Шеола! Открывай, а не то я желтый крест на двери намалюю!

Подобно камнепаду, слова неслись в пропасть, сметая на своем пути все живое и уничтожая разумное.

Мейт Ут-Харт не причисляла себя к последователям культа Ше-Шеола, так же как не жаловала она и древних богов. Ей было безразлично, по чьей воле был создан мир, в котором ей приходилось жить, поскольку она точно знала – этот мир был и остается весьма далеким от совершенства. А ежели без эвфемизмов, то, с точки зрения Мейт, мир больше всего напоминал огромную кучу навоза с копошащимися в ней никчемными людишками, каждый из которых стремился забраться на самый верх. Причем если большинство из них, подчиняясь природному инстинкту, просто изо всех сил карабкались вверх, то отдельные особо выдающиеся умники видели в этом смысл своего существования. Мало того, они старались убедить в этом своих перемазанных дерьмом сограждан. Мейт Ут-Харт не считала себя умнее других, поэтому все ее жизненные устремления сводились к единственной цели – не влезть в дерьмо с головой, о том, чтобы вообще не запачкаться, не могло быть и речи. Так кому и за что она должна быть благодарна после этого? Кого восхвалять? Славить кого?

Но пытавшийся ворваться к ней в квартиру ка-митар оказался на редкость упорным и настойчивым.

– Открывай, тварь смердящая! – орал он, сопровождая затейливую ругань ударами кулака в дверь. – Я слышу, у тебя включен экран, шмак, в грязи копошащийся! Открой дверь, о затемненыш неразумный, и, пока еще не поздно, пока призраки Ночи не сожрали твою душу, мы изгоним их, пропев слова Ше-Шеола, сказанные им в Великий День Ран!

Ма-ше тахонас!

Мейт выключила экран и кинула пульт на диван. Разве можно чем-то заниматься, когда в дверь ломится безумец с религиозным исступлением в голосе? Мейт не имела ни малейшего желания жертвовать деньги на нужды церкви Ше-Шеола. Можно подумать, патернальный ка-митар хоть в чем-то испытывал нужду! Но еще минут пять таких песнопений под дверью, и она заведется настолько, что не сможет заснуть. Завтра у нее будет болеть голова, и начальник смены непременно сделает ей замечание за медлительность и невнимательность. На самом деле это будет его очередная месть за то, что Мейт упорно отказывается поужинать как-нибудь у него дома. Но в любом случае галочка напротив ее имени в блокноте начальника смены будет означать очередной вычет из зарплаты – десять, а то и пятнадцать рабунов. Проще отдать деньги ка-митару.

Мейт повернула ключ в замке и едва успела отпрыгнуть назад, как стукнула о стену распахнутая дверь и перед хозяйкой дома предстал святой человек. Глаза ка-митара, как положено, горели фанатичным огнем веры, но в остальном он выглядел весьма неказисто. Святоша был на полголовы ниже Мейт, которая сама не отличалась высоким ростом. Телосложения служитель веры был щуплого, лицо имел худое, вытянутое, с маленькими, чуть раскосыми, широко расставленными глазками, длинным носом и острым подбородком. Жиденькие светло-русые волосы, будто маслом смазанные, казались прилипшими к черепу. Одет ка-митар был причудливее, чем прочие торговцы верой, которых доводилось прогонять со своего порога Мейт: темно-коричневый долгополый сюртук со стоячим воротничком, с большими блестящими пуговицами и плетеными погончиками на плечах, такого же цвета узкие брюки, едва достающие до щиколоток, и войлочные тапочки на босу ногу. На плече – большая холщовая сумка, на сгибе руки – стопка брошюр с кособокой пентаграммой на обложке. Глядя на него, можно было решить, что святоша участвует в конкурсе на самый чудной костюм, проводимом среди наиболее истовых последователей культа Ше-Шеола.

Увидев незваного гостя, Мейт Ут-Харт даже засомневалась – а он ли бесновался под дверью? Или ка-митары нынче ходят парами – один взывает к душам верующих, а другой сопутствующую литературу и аксессуары втюхивает? Однако, когда ка-митар заговорил, все сомнения пропали. Осталось только удивление, как в столь тщедушном теле мог рождаться низкий раскатистый бас, вибрирующий, точно лист железа, по которому ударили молотком.

– Ну что ж, сестра, – святоша захлопнул дверь, как будто в смущении переступил с ноги на ногу и окинул изучающим взглядом прихожую, – где тут у тебя уборная?

– Чего? – в полнейшем недоумении уставилась на ка-митара Ут-Харт.

– Уборная где? – святоша нетерпеливо дернул рукой из стороны в сторону. – Помочиться мне требуется неотложно! Понимаешь?

Мейт едва удержалась, чтобы не прыснуть в кулак. Оказывается, ворвавшийся к ней в квартиру святоша был вовсе не столпом веры, горящим желанием облагодетельствовать всех вокруг, а заодно и обратить неверных во что полагается, а всего-навсего бедолагой с переполненным мочевым пузырем, которому то ли гипертрофированная совестливость, то ли по-детски глупый стыд, то ли боязнь осрамить весь Святой собор Ше-Шеола, а может быть, все перечисленное вкупе не позволяло помочиться в уголке на лестничной площадке. Понятно, ничего смешного в том не было, скорее даже наоборот, – приятно сознавать, что есть еще люди, не ставящие собственные физиологические потребности выше чужого права на чистоту. И все же Мейт хотелось рассмеяться так, что, сдерживаясь, она чувствовала, как скулы сводит судорогой.

– Сестра! – фанатичные огни в глазах ка-митара погасли, уступив место отчаянию, а протянутая вперед рука взывала о милосердии. – Покажи мне уборную! Сестра!

– Туда, – указала направление Мейт. – Вторая дверь.

В глазах ка-митара будто праздничные фейерверки зажглись. Сунув в руки Мейт брошюры и холщовую сумку, окрыленный надеждой святоша сорвался с места и скрылся за дверью туалета. Мейт недоуменно посмотрела на вещи, оказавшиеся у нее в руках, и положила на тумбочку – сначала сумку, а сверху брошюры.

Из-за двери туалета послышался характерный звук упругой струи, разбивающейся о дно фаянсового сосуда. Монотонный звук длился, длился и длился – долго, бесконечно долго. Вслушавшись в него, можно было понять, сколь глубоко и всеобъемлюще было страдание несчастного святоши. Мейт даже подумала, что, чем так мучиться, лучше б штаны намочил.

Но всему в этом мире когда-нибудь приходит конец. Даже войны не длятся вечно, и вселенные рано или поздно взрываются или же сжимаются в бесконечно малые точки, из которых когда-то, в незапамятные времена, сами же и возникли, – что уж говорить об элементарном акте мочеиспускания. Ка-митар вышел из уборной, точно заново родившись. Лицо его выражало экстатический восторг, присущий только истинно верующему, что в результате длительных постов и утомительного воздержания от плотских соблазнов обрел просветление и, к горним высям воспаря, узрел не святого там какого-нибудь или великомученика, а самого Ше-Шеола.

– Я руки помою? – спросил ка-митар.

Стараясь оставаться серьезной, Мейт указала на дверь ванной.

В ванной святоша, должно быть, окончательно вернулся в реальность и вспомнил, кто он есть такой. Когда, свершив обряд омовения, явился он снова в прихожую, лик ка-митара был светел, но на лбу залегли две скорбные морщинки.

Интересно, сколько ему больших циклов? – подумала Мейт. На вид около тридцати пяти. Но на самом деле, наверное, меньше.

Взяв с тумбочки стопку брошюр, ка-митар стукнул их легонько, выравнивая по краю.