На исходе зимы

— Вы бы видели, как он начинал… Он уже многому научился.

Она была права. Я вспомнил Миньку, каким он был летом, на полях. Он, действительно, уже многому научился.

— Скажите, — спросила Шура, — а можно будет заменить пистолет Карандышева ружьем? Пистолета мы нигде не достанем.

— Можно, только, когда он будет стрелять в вас, становитесь подальше, а то Михайловка останется без учительницы.

5

Прошло несколько дней, и опять ко мне пришла Шура. Как и прошлый раз, играл костерчик на шестке русской печи, и его красные блики осветили ее лицо. Но лицо это было опустошенным, измученным, словно после тяжелой болезни. Она протянула мне книжечку Островского.

— Вот, — проговорила она, глядя куда-то мимо меня. — Нужно сократить роль Паратова. Насколько только возможно. Чтоб меньше учить.

— Но Василий и так хорошо знает роль.

— Он не будет играть. Он уходит на фронт.

— Но у него броня.

— Он идет добровольцем.

В избе стало очень тихо. Костерчик угасал. Я подбросил в него хвороста.

— Паратова будет играть Вера Самсонова, — сказала Шура.

6

Я предполагал уехать в средних числах октября, но отъезд мой задержался. Наступил день спектакля. К этому времени вывезли хлеб из клуба. Зерна уже не было, но во всем здании стоял его крепкий запах.

Зрители пришли со своими скамейками. В темноте зала мерцали огоньки цигарок. Сквозь щели между досок, которыми были забиты окна, смотрели осенние звезды и тянуло морозом.

Старенький занавес светился дырами. Я сидел в первом ряду на сосновом бревне, и мне слышно было, как артисты готовились к выходу.

— Где белая фуражка Паратова?

— Минька, отвернись, кому говорят? И придумал же кто-то эти брюки… Как их закрепить?

— А вот ремень.

— Ничего не получается.

— Смотри, тут дырки, как на подпруге. Дай помогу.

— Да они мне узкие.

— Минька! Опять? Ты у меня получишь.

В зале захлопали тугими большими ладонями. Между полотнищами занавеса просунулась Клава — счетовод колхоза, сегодня суфлер. Изо рта ее вырывался пар.

— Товарищи! Тише! Мы сейчас покажем вам пьесу Островского «Бесприданница». Дело происходит до революции. Содержания объяснять не буду. Сами увидите. А курить давайте кончать. Артисты кашляют.

Старая женщина, сидящая со мной рядом, поднялась со своего места, приоткрыла уголок занавеса и крикнула на сцену:

— Дуська! Ты что, очумела? Пошто плечи-то заголила? Простынешь, язви тя!

— Мне жарко, мама! — откликнулся звонкий голос Огудаловой-Дуси.

— Начинаем! — крикнула Клава и скрылась.

Чьи-то руки схватили занавес посредине и растащили его в разные стороны.

На сцене за столиком дядя Паша-Кнуров в чужом черном костюме. Брюки его слишком длинны и внизу подвернуты. В руках у него газета, он важно читает ее, откинувшись на спинку стула и положив ногу на ногу. Девичьей походкой с тростью в руке появился Вожеватов. Певучим голосом воскликнул:

— Мокий Парфеныч! Честь имею кланяться!

Кнуров строго взглянул на него.

— А, Василий Данилович!

Так началась наша с Островским пьеса.

Она шла два часа, а мороз все крепчал. В зале слышались подавленные вздохи:

— Грехи мои тяжкие… Ей-богу, насмерть закалею.

— Пошто я валенки-то не обула?

В антрактах зрители вскакивали, топали ногами, чтобы согреться, но никто не уходил, только покрикивали на сцену:

— Ребята, давайте поживей. Совсем пропадаем.

Когда грянул выстрел Карандышева, кто-то в темноте запричитал:

— Батюшки мои светы, что ж это деется? Убил ее, сердешную.

…Домой я шел в толпе и слышал, как около меня мужской голос уговаривал кого-то:

— Марья, слышь? Хватит тебе… Ну, чего ты? Это ж пьеса…

И женский голос сквозь всхлипыванья ответил:

— Оставь ты меня… Дай поплакать не о своем.

И потом дома я никак не мог уснуть, ворочался на своей полынной постели, и эта фраза все не выходила у меня из головы: «Дай поплакать не о своем. Дай поплакать…»

7

Недели через две я уехал из Михайловки с последним обозом хлеба. Стояла морозная сушь, земля томилась по снегу. Легкий иней покрывал жесткую дорогу. На передней подводе под красным флагом сидел Минька Чеканов, кутаясь в брезентовый дождевик.

Я проводил глазами мою избушку. Теперь журавль опять единственный ее жилец.

Вот проплыло мимо кладбище с серыми крестами в темно-зеленом глухом ельнике.

Вот гулкий мостик, по которому пугливо простучали некованые копыта лошадей. Ремонтировали мы его вдвоем с дядей Пашей в первые дни моей работы. Я узнал даже новое бревно, которое мы с ним положили. Оно еще не успело потемнеть.

Когда обоз поравнялся с березовой рощей, я попросил Миньку придержать лошадей, соскочил с воза и побежал к школе.

В сенях стояла ребячья обувь: валенки, ботинки, галоши, чуни. Они выстроились ровным рядом, как солдаты. Сдерживая дыхание, я прислушался. Из-за фанерной двери слышался Шурин голос. Она читала стихи:

Уж и есть за что, Русь могучая, Полюбить тебя, Назвать матерью…

Я тихонько, чтоб не помешать ей, приоткрыл дверь. Шура стояла перед классом, но не у учительского стола, а впереди, одну руку положив на плечо какой-то девчушке, а в другой держа раскрытый учебник. Но она не заглядывала в книгу, а читала на память:

Стать за честь твою Против недруга, За тебя в нужде сложить голову!

Это были мои любимые никитинские стихи, знакомые мне с детства, но читала она их совсем по-своему, словно беседовала. И я понял, что Шура видит сейчас не только лица детей, а и просторные степи Донбасса, черные треугольники терриконов на горизонте, дорогу, изрытую гусеницами танков, и черный дым пожара, уходящий в небо. И на этой дороге своего Василия…

Все было в ней как будто прежнее: те же туфли со стоптанными каблуками, те же русые, коротко остриженные волосы, открывающие сзади белую молодую шею и затылок, какая-то вязаная старушечья жакеточка поверх знакомой кофточки. Но было и другое, чего я прежде не замечал: то самое, что озаряет женщину таинственным светом новой жизни и делает ее такой красивой; то, что течет от поколения к поколению и чему нет дела ни до войны, ни до одиночества, ни до надвигающейся тяжелой зимы.

Она не заметила меня, не оглянулась, и хорошо, потому что я все равно не сумел бы сказать того, что чувствую. Это ведь была совсем не любовь, а может, именно любовь, такая, какой она должна быть…

Я дослушал стихи и, когда умолк звук ее голоса, неслышно прикрыл дверь.

На улице меня ждал обоз. Я взобрался на телегу и стал смотреть в сторону, чтоб никто не увидел моего лица. Минька стегнул лошадей. Колеса покатились вперед, стуча по сухой закоченелой земле.