На излете, или В брызгах космической струи

Но, ты видишь, я все помню. Все-все. Вот он справа, через дорогу, почти у входа в твое общежитие – наш любимый клен. Помнишь, как однажды ты попросила меня принести букетик его желтых листьев? Это было тогда – в твою последнюю осень. Как ты радовалась, получив тот скромный, но очень дорогой для тебя подарок. Ты обняла мой осенний букет, словно старинного друга. Ты перебирала его листочки и, похоже, разговаривала с каждым из них. В тот момент ты была так счастлива. А мое сердце разрывалось. Мне казалось, я обманул тебя, любимая. Ведь я в принципе не смог бы выполнить твою простую просьбу и вместе с тем не мог ее не выполнить. Мне пришлось обойти оба парка и часть лесопарка, прежде чем удалось собрать ту охапку кленовых листьев, которую ты встретила так искренне и так трогательно, что я готов был провалиться сквозь землю. Была поздняя осень, как в том стихотворении, которое сочинил тебе накануне, и деревья давным-давно растеряли свою листву. Лишь в лесопарке не оказалось добросовестных харьковских дворников. И я страдал тогда и страдаю до сих пор оттого, что вынужден был пойти на невинный обман, который стал первым и единственным в наших с тобой чистых отношениях. Увы, ты об этом так никогда и не узнаешь, любимая. И мне горько сознавать, что никогда больше не смогу попросить прощения за ту единственную “ложь во спасение”. Прости меня, любовь моя. Прости за все, что я так и не смог сделать для тебя”, – мысленно обратился я к любимой, как всегда, когда приходил к ее могилке, где, мне казалось, она могла меня услышать.

Я снова посмотрел на клен, но не увидел ничего за пеленой внезапно подступивших слез. Закрыл глаза и незаметно для дочери смахнул выкатившиеся слезинки. Людочка так любила это деревце, а, скорее всего, место, где оно росло. Ей казалось, что так здесь было всегда, сколько она себя помнила. А я помню, как однажды на месте множества земляных щелей-бомбоубежищ, вырытых перед корпусом общежития еще в войну, огромный бульдозер сделал гигантскую ровную площадку. После его бурной деятельности, на оголившейся площадке, лишенной не только временных сооружений, но и маскировавших их непроходимых зарослей кустарника и бурьяна, чудом сохранились с десяток небольших елочек и средних размеров осина. Правда, оказалось, что за елочки я тогда принимал сосенки, только совсем маленькие.

А когда разбомбленное общежитие восстановили, вдоль булыжной мостовой проложили асфальтированные дорожки. Заасфальтировали и дорожку, ведущую к входу в общежитие. Осенью того же года вдоль тротуаров высадили молоденькие деревца, в том числе и наш любимый клен. Его посадили прямо на том месте, где в августе пятьдесят первого года я впервые увидел незнакомую маленькую девочку, одиноко стоявшую у входа в необитаемое здание.

Я сидел с закрытыми глазами, ясно представляя картину далекого детства, как вдруг откуда-то издалека, словно из нашего довоенного репродуктора, донеслись детские голоса.

– Тебя как зовут? – спрашивал кого-то мой мальчишеский голос.

– Людочка, – отвечал нежный голосок пятилетней Людочки.

– Таких имен не бывает. Тебя зовут Любочка.

– Нет, я Людочка.

– Ладно, спрошу у мамы. А ты где живешь?

– Здесь живу.

– Здесь никто не живет.

– А я вот живу. Но еще недолго. Только сегодня и вчера.

– А где ты жила раньше?

– Там.

– Пойдем, посмотрим лошадок.

– Пойдем. А они не укусят?

– Что ты! Они меня знают. Я кормлю их травкой, – рассмеялся мой голос.

А потом всплыла другая картина. Я бегу к Людочке. Ей уже восемь. Она стоит на том же месте у облетевшего клена, в своем плохоньком зимнем пальтишке, и держит за шиворот что-то маленькое, закутанное в огромный платок. Увидев меня, машет рукой и улыбается.

– Людочка! Привет! Кто это? Что за куколка?

– Привет, Толик. А это моя сестричка Светочка.

– И тебе доверяют такую кроху? Меня к моему младшему не очень подпускают. Боятся, что я его уроню, или не услежу за ним. У нас бабушка им занимается.

– У нас Светочкой, кроме меня, заниматься некому. Мама на работе. Этот тоже. Я ее и кормлю, и переодеваю, и развлекаю, и спать укладываю.

– Да. Тебе не позавидуешь. Понятно, почему тебя почти не видно с ребятами.

– Ты там тоже не бываешь. А где ты бываешь, что тебя совсем не видно?

– Учусь, много читаю.

А вот зимний вечер. Крупными хлопьями тихо падает снег. Мы с двенадцатилетней Людочкой и ее пятилетней сестричкой ходим по нашему традиционному маршруту – вокруг огромной кучи угля, спрятанной под снегом. Мы обсуждаем какой-то фильм, только что просмотренный по телевизору, что был тогда в красном уголке общежития. Светланка хнычет. Мы останавливаемся.

– Толик, возьми, у меня в кармане носовой платочек.

– Людочка, я не могу.

Людочка, вдруг догадавшись о моих затруднениях, звонко, от души смеется:

– Толик, ты же моя подружка. Правда, достань, а то у меня обе руки заняты. Придется Светку домой вести.

– Значит, вы уже не выйдете?

– А ты хочешь, чтоб я вышла?

– Людочка. Ты еще спрашиваешь.

– Ладно, попробую. Может, мама отпустит на полчасика.

И вот мы с Людочкой одни среди зимней метели.

– Светка, действительно захотела спать. А меня отпустили, когда я сказала маме, что буду гулять с тобой. Что это ты так внимательно рассматриваешь?

– Считаю, сколько снежинок может одновременно поместиться на твоих ресничках.

Людочка счастливо смеется, причем так тихо, что ее смех слышу только я, да еще, возможно, наш любимый клен, под кроной которого мы стоим в этот незабываемый вечер.

“Легкие пушинки белые снежинки падают и тают на твоих ресницах”, – всплывают строки стихотворения, сочиненного однажды по просьбе Людочки в память о том неповторимом вечере – о нашем самом первом юношеском “свидании”.

“Как бы хотелось вернуть вечер той зимней метели, снежную, белую муть, в инее сосны и ели, наши следы на снегу – их разметала пурга – все, что забыть не могу, память о чем дорога”, – как заклинание, мысленно повторяю и повторяю свое самое заветное, но, увы, несбыточное желание.

“Спасибо тебе, наш маленький дворик и всему, что тебя окружает, всему-всему давным-давно знакомому и дорогому до слез. Спасибо, что самым непостижимым образом вы храните память обо всем, что здесь когда-то происходило со мной и дорогими мне людьми. Спасибо, что только здесь можно так ясно и различимо вновь услышать наши звонкие детские голоса и наши пылкие юношеские споры. Спасибо, что вы еще помните мою любимую Людочку, которую мне уже не забыть никогда, сколько бы лет не отпустила судьба”, – от души благодарю я родные места, где прошли наши детство и юность.

“Людочка, любовь моя. Ты прости, но в этот приезд я впервые не смогу навестить твою могилку. Ведь мне вряд ли удастся без всяких объяснений оставить родных и близких на целый день. А мне совсем не хочется никому ничего объяснять. Впрочем, так же, как не хочется, чтобы кто-то был рядом, когда я говорю только с тобой, моя любимая, моя невеста. А в эти дни я постараюсь пройти по всем памятным местам, где мы когда-то бывали с тобой. И незаметно для всех буду вспоминать те незабываемые дни нашего короткого счастья”, – мысленно прошу прощения у любимой, а душа разрывается от боли.

Я не заметил, как вернулась жена и как подошли родители, отвязавшись, наконец, от любопытной тети Липы. Я и не подозревал, что в тот день видел ее в последний раз. Нет, она умерла не в том же году и даже не в следующем – просто наши с ней пути так больше и не пересеклись, вплоть до ее смерти.

Родители вдруг захотели навестить семейство Борисовцов. Дядя Женя и тетя Тося были давними приятелями родителей, а их три сына: Вовка, Сашка и Женька, – нашими с братьями ровесниками и друзьями детства. Родители наших друзей работали в общежитии, корпус которого был как бы зеркальным отражением корпуса, где жила Людочка. Вся семья много лет прожила в обычной комнате этого общежития, а недавно Борисовцы получили долгожданную квартиру недалеко от моего училища.