На кресах всходних

Из сеней одна дверь вела направо, другая налево. За левой, несомненно, чувствовалась жизнь: движение шаркающих ног, гнусавый детский голосок... Янина осторожно постучала. Потом чуть сильнее. Внутри не слышали звука ее окоченевших костяшек.

Стучать громче не было сил, и она открыла дверь. Пахнуло теплом, особенной детской затхлостью, свет был призрачный, парной, как в прачечной. Янина увидела огромную женщину, она стояла босиком на влажном полу, край юбки был подоткнут, как при мытье полов, огромные голые руки она запустила себе в голову, закрепляя пегие патлы. Из-под ног у нее выехал маленький щербатый человеческий детеныш на горшке и, бойко лупя пятками, понесся на гостью.

— Мне бы Николая Адамовича.

Женщина уперла руки в боки, широкое бесстрастное лицо осталось бесстрастным.

— В тюряге твой Николай Адамович. А ты кто?

— Знакомая.

— Вот что, знакомая, ты сюда не заходи, вшей натрясешь, а у меня дети, хоть и не свои.

— А там кто-нибудь есть? — Янина махнула рукой себе за спину.

— Есть, есть.

Янина постучалась и во вторую дверь — и снова без всякого отклика. Потянула дверь на себя, она открылась. Тоже мне оккупация, даже щеколды не заложат. Здесь перед нею был коридор. Справа окна, слева запертые двери, в самом конце одна приоткрыта — туда Янина и пошла на цыпочках. Получилось совершенно бесшумно. одним пальцем отвела приоткрытую створку. Перед нею был кабинет Николая Адамовича, она помнила это райское место. Стол с роскошным письменным прибором, маленький глобус, позолота на статуэтках, позолота на книжных корешках, позолота на багете картин. И все это в тихом лихорадочном освещении, что давала неплотно закрытая буржуйка.

Янина просунула голову внутрь и увидела, что на кожаном диване у стены сидит юноша в рубахе с вышитым воротом, подогнув ноги под себя. Юноша очень худой, но с большой кудрявой головой. Когда Янина его увидела, он был с закрытыми глазами, а потом открыл их, и они встретились взглядами. Это был Адам, внук профессора, Янина видела его в прошлый приезд семи-восьмилетним, и уже тогда было понятно, что он разовьется в необыкновенное существо. Что бы у него такого спросить?

— Что тебе надо?!

Вопрос прозвучал сзади, нервный женский голос. Янина обернулась — это была Данута Николаевна, замечательная, милая, поэтическая натура, только теперь, если присмотреться, сильно затертая, придавленная нынешней жизнью. И лицо, поражавшее правильностью черт, теперь той же правильностью почти пугало.

Янина объяснила, была узнана, но это не сильно смягчило хозяйку, она всем своим видом как бы говорила: и что мне теперь с тобой делать? Такой уж характер — любая житейская ситуация ставила Дануту Николаевну в тупик.

— Мыть ее, — сказала из предбанника здоровая тетка-соседка. И действительно, в том виде, в котором прибыла прямо из леса Янина, ее нельзя было пускать в человеческое жилье. Жохова, так звали соседку, пожертвовала ведро горячей воды со своей плиты и таз, ковшик нашелся у Дануты. Жохова принесла пузырек керосина, Данута полотенце. В угольном складе устроили баню. Вещи Янины куда-то унесла Жохова «для прожарки». Потом явилась с огромными скорняцкими ножницами и обскубала волосы с головы Янины: «Ничего, отрастут». Грубо захлопнула дверь на сторону Норкевичей, когда заметила, что Адам вроде как пристроился чего-то посмотреть в «женской бане».

— Тоже мне, ососок поросячий, а туда же!

Данута даже вступилась за сына — мол, он не в том смысле, просто любопытный.

— А я о чем!

Жохова сильно намыливала тугое тело девки суровым хозяйственным мылом, сопровождая ядреную работу рассуждениями, что в лесу не сильно-то разъешься.

Николай Адамович был выпущен на свободу как узник жестокого пилсудского режима. Отлежался пару недель, а когда попытался устроиться на работу уже в советской системе образования, попал под донос кого-то из своих прежних школьных знакомых о том, что является белорусским националистом. Доносное дело быстрое и резкое. И отправился старик обратно в тот же самый гродненский изолятор — кажется, даже в ту же камеру.

Данута Николаевна, глотая слезы, рассказывала поливаемой из ковшика Янине, как явились четверо в фуражках с синими околышами и со штыками, перевернули весь дом, но что искали, не сказали. Страшно, очень страшно было.

— Да ладно тебе, — осаживала ее Жохова. Было понятно, что Данута хочет, чтобы комиссарская прислуга окольным путем почувствовала свою вину в «этом кошмаре», но та нипочем не желала ничего такого чувствовать. Жизнь так шла, что ж теперь.

После бани сели вечерять — Адам напек в печке картошек. Отколупываешь горелую шкуру, несколькими крупными крупинами соли обложишь сверху и кусай.

— Как же ты добралась? — догадалась наконец спросить Данута Николаевна.

Янина просто махнула рукой: мол, и не спрашивайте. Та больше и не спрашивала.

— Ты про Жохову не думай плохо, — сказал Адам. — Она хорошая. Она мне аусвайс добыла. Не угонят в Германию.

Янина не поняла, конечно, в чем дело. Как дальняя родственница советского комиссара могла добыть документ в немецкой комендатуре? Объяснение было простое: власть, она вроде грибницы. Грибы можно срезать, а она, грибница, останется. Был гминный войт при поляках, потом секретарь райкома, теперь комендант, это грибы, а грибница — это писарчуки, истопники, шофера, буфетчики, курьеры. Много людей, с которыми сохранились человеческие отношения. И за небольшие подношения можно договориться о большой для себя пользе.

— Два гарнитура серебряных взяла, — сокрушалась Данута Николаевна, намекая, что один гарнитур — сережки с агатиками и кулон — Жохова прикарманила.

Янина не знала, как ей относиться к этим разговорам, от сытости и тепла ее немного развезло. Кроме того, она очень странно чувствовала себя в старом платье хозяйки, которое было ей очень велико, так что каждое движение заставляло смущенно улыбаться. Адам не отрываясь смотрел на нее, и, кажется, он вообще не моргал, что тоже ее сильно смущало. Как будто этим вниманием на нее накладывалась какая-то обязанность.

Работала Данута Николаевна в библиотеке. Рейхскоммендатура Ост решила, что для местного населения неплохо бы устроить что-то вроде досуга. Как известно, при вступлении на территорию западных губерний советская власть в 1939 году ввезла довольно много литературы, и не только пропагандистской, считая, что белорусы, читая полезные книги, будут постепенно настраиваться соответствующим образом. Из закромов библиотечных коллекторов областей Восточной Белоруссии грузовиками доставлены собрания сочинений не только Горького, Серафимовича, Маяковского, но и Джека Лондона, Марка Твена, Жюль Верна. Умиляются некоторые — немцы сохранили на части захваченной территории колхозы, рассчитывая с их помощью собрать урожай, но они, подумав, решили и библиотечную систему не корежить. Тем более что кому-то из умников в штабах пришла мысль, что через систему библиотечного абонемента можно навести еще один способ контроля за умонастроениями населения. И вот Данута Норкевич, как дочь дважды репрессированного отца, оказалась вдруг на важной идеологической должности. Правда, ею были недовольны: она никак не могла взять в толк, в чем заключается ее аналитическая роль и как понять, насколько опасен человек, берущий ту или иную книжку. Но она старалась.

— Вот поставили, а папу до сих пор держат.

Это был единственный момент за длинный вечер, когда Данута Николаевна что-то сказала против режима. Про «комиссаров» она распространялась охотно и ядовито. И любила, чтобы при «критике» присутствовала Жохова. Несколько раз вспоминала, как приходили забирать Николая Адамовича синие околыши, штыки... Потом вдруг переходила на дикости комиссарского быта. Ей рассказывали, что во Львове жены красных начальников нахватали себе хорошего польского белья и решили, что это выходные платья, потому что на лифе цветочки и вышивки везде, и так вместе с мужьями в кобурах и сапогах являлись в оперный театр.