На ладони ангела

Передо мной шагает молодая парочка. Парень обвил рукой за талию свою спутницу. Очаровательная сцена, которая напомнила бы нам о безыскусных и честных нравах прежней Италии. За тем исключением, что оба они одеты в джинсы «Исус», недавно появившейся марки. «Любящий меня, да последует за мной», — читаю я на кармане джинсов. Сколько бы я не тер глаза, надпись остается на прежнем месте. Она облегает округлость их задних мест. «Любящий меня, да последует за мной» — сверкающими буквами. При появлении это кощунственного девиза «Оссерваторе Романо» разразилось громкими воплями, которые вскоре перешли в тихие и беспомощные жалобы, закончившиеся в итоге участливым молчанием. «Ты будешь носить те же джинсы, что и я» — эта реклама регулярно появляется в газетах. Ватикан от беспомощности уже даже не протестует. И вы, конечно, скажете мне, мол, стоило бы порадоваться, что секулярная длань Церкви уже не властна над богохульниками и не способна покарать их, если, разумеется, мы приписали бы успех джинсов «Исус» победе светского начала. В действительности мы живем в эпоху, когда религия, исчезающая как авторитет и как форма власти, выживает как реклама, используемая индустрией потребления, в эпоху, когда религиозные ценности мертвы, а им на смену пришли новые. Мы вылили с грязной водой младенца, как говорят немцы. Не стоит удивляться, что на этой заднице, украшенной милым именем Иисуса, в ожидании своего выстрела оттопыривается теперь «Смит и Вессон» 38-го калибра.

Я не был бы так горд за эту последнюю фразу, если бы мог предвидеть скандал, который в результате вспыхнул, наделав из-за этого маленького аполога, основанного на обыденном наблюдении, еще больше шума, нежели когда я ополчался на телевидение, христианских демократов, обязательное среднее образование и аборты. Бог знает почему эта ассоциация «задница-Исус-38 калибр» (которая была реальностью, а не плодом моего воображения) вызвала такое негодование. Первыми набросились левые. Я покушался, по мнению «Униты», на Конституцию. «Паэзе Сера» обозвала меня неоаристократом и францисканским ретроградом. «Джорно» — блуждающей кометой, «Аванти» — Нарциссом, порабощенным своим отражением, «Аут» — патологическим слепцом. Грубые оскорбления: «Фетишист, который гораздо меньше сокрушался бы о своих соотечественниках, если бы, гуляя по Вечному городу, поднял бы свои глаза выше пояса», — чередовались с тонкими ударами исподтишка: «Савонарола, который ошибся столетием, фанатик, который хотел бы, чтобы наши магазины торговали рясами». Правые же просто причислили меня к тем, кому не место на этом свете. Они разворошили инциденты в Анцио, на виа Панико, дело с кольтом и золотыми пулями. Добрались аж да Вальвазоне, и вопль, который я услышал на пьяцца Навоне: «Берегите детей!» — прокатился по всему полуострову. Каждое утро я получал письма с угрозами смерти. Мне пришлось сменить номер телефона и держать его в тайне. Однажды в октябре я пришел домой весь в крови. Это случилось не во время моих ночных похождений у вокзала, а средь бела дня, у выхода из отеля «Хэсслер», где я отобедал с продюсером моего нового фильма. На меня напали в три часа дня, на нижних ступенях площади Испании, прямо на виду у десятка вялых, равнодушных парней, которые, прикрываясь философией ненасилия, даже не сдвинулись с места. На лацканах у нападавших были свастики. Они избили меня цепями и умчали на здоровенных японских мотоциклах. За месяц до того как…

Ах! как заманчиво было бы представить произошедшее в ночь с 1 на 2 ноября как развязку заговора, который с давних пор тайно плели вокруг меня! Машина, поджидающая меня у бара «Италия» и незаметно трогающаяся вслед за моей… Трое или четверо наемных убийц выслеживают нас до Идроскало и набрасываются на свою жертву… С ними в придачу несовершеннолетний, которому по возрасту грозит всего несколько лет тюрьмы, если он согласится взять убийство на себя… Идеальный сценарий, дабы обелить меня от моих ночных привычек и канонизировать где-нибудь между Винкельманном и Лоркой! Резонное допущение, правдоподобная версия убийства, в которой после 2 ноября будут абсолютно уверены и мои друзья, и мои товарищи по компартии, и другие левые, как в Италии, так и за ее пределами, словом, все те, кому любовь, сочувствие, политические интересы или предвзятое отношение позволили рассматривать убийство П.П.П. как логическое завершение начавшейся двадцать лет назад кампании дискредитации и ненависти. В течение двадцати лет газеты, суды и общественное мнение выдавали санкцию на его убийство. Рано или поздно приговор следовало привести в исполнение. И где найти более подходящую для его преступлений декорацию, которая послужила бы саваном покойнику, как не в этой грязной, каменистой пустыне?

Я бы только выиграл, если бы была востребована теория заговора. Стану ли я хвататься за этот подарок судьбы? Маскировать гнусное преступление морали под громкую фашистскую расправу? Снова затевать то, что мне удалось двадцать лет назад в Вальвазоне? Тогда под угрозой обвинения в развратных действиях и совращении детей, я в качестве защиты выступил, в присутствии школьных авторитетов, перед которыми я произнес памятную речь по случаю дня победы, с публичным осуждением правительства, растранжирившим миллионные суммы на постройку памятника жертвам Второй мировой. Скандал, но скандал политический, который ускорил мое увольнение, но окружил меня маленьким ореолом мученика. Сегодня мне уже не двадцать семь, мне пятьдесят три года. Позор, на который везде и всюду обрекает сексуальный скандал, меня не пугает, а только прибавляет мне новые силы. Сожалею весталок Революции, которым не удастся распалить на моем огне свою веру. Перед лицом смерти, когда мне суждено предстать пред Богом, я не могу из любезности даже к своим самым дорогим друзьям играть в прекраснодушие. А правда такова, что едва я его заметил, моего великолепного и необычного палача, который с улыбкой на губах стоял, скрестив руки, у той аркады, я почувствовал, что готов на самую постыдную капитуляцию. Нет смысла пытаться уйти с высоко поднятой головой, покинуть театр мира под аплодисменты. Не место уже ни личному лицемерию, ни лжи о самопожертвовании во имя чего бы то ни было. Я пользуюсь этим наивысшим мгновением, чтобы расписаться во всей низости моей судьбы!

В ту субботу 1-го ноября, после хорошего трудового дня, я вышел из дому около девяти часов, так как почтальон по случаю выходного в день всех святых, не озаботил меня ни просьбами об интервью, ни незваными гостями. Я подставил маме лицо, и она осмотрела его, прежде чем поцеловать меня.

— Возвращайся не слишком поздно, Пьер Паоло, ты устал.

— Да нет, мам, с чего ты взяла?

Она протянула руку и коснулась моего правого века.

— У тебя западает веко, — сказала она, — это знак.

Я вздрогнул. Откуда она знала, что вот уже двадцать пять лет, как мне не давала покоя картина Караваджо?

— Да, правда, — согласился я, вернувшись из ванной. — Так, легкая бессонница. Я поужинаю с Нилетто и вернусь.

— Почему он больше не заходит? — спросила мама. — Почему я больше не слышу, как он звонит в дверь?

— Ну ты же знаешь, мама, что он женился!

— Ах! Какая-то женщина отняла его у тебя, да? — пробормотала она, не глядя на меня, как если б то была неизбежная фатальность, которую и смысла не было оспаривать.

— Я буду крестным их ребенка! — объявил я ей, чтобы успокоить ее.

— Они меня попросили, я согласился. А ты приготовишь нам пирог!

Снова подняв глаза, она непривычно пристально посмотрела на меня.

— Ты снова стал много курить, мой мальчик. Я каждый день убираю две полные пепельницы окурков.

У меня внезапно перехватило дыхание.

— Не грусти, мам, — шепнул я ей на ухо. — Завтра на кладбище ты будешь не одна.

Теперь уже вздрогнула она. Она отступила и спросила меня дрожащими губами:

— Не одна на кладбище? В каком смысле?

— Ну да, я пойду с тобой, мама.

— Первый раз ты решил пойти вместе со мной! — воскликнула она, хотя в ее голосе не прозвучало никакого упрека.

Каждый год в день поминовения мы ласково спорили друг с другом. Я отказывался ходить с ней на кладбище в Верано, где она гуляла в память о Гвидо, не имея возможности принести цветы на его могилу в Касарсе.

«Прощай», — прошептала она на пороге. И перекрестила меня.

— Доброго вечера, мама!

Я перескочил одним прыжком три верхние ступеньки. Чем она была озабочена? Пока мое левое веко подчиняется мне, мне ничего не уфожает. Мне нет нужды держаться настороже, как и следовало из обета, который я дал себе когда-то на втором этаже галереи Боргезе; если сейчас по возрасту я и мог отождествить себя с Голиафом, судьба еще не назначила того, кто станет моим Давидом; и ничто не помешает мне этой ночью, как и в любую другую, попытать свой шанс на привокзальной площади, после того как я поужинаю с Данило.

53

Я встретился с ним в одной траттории радом с Сан Лоренцо, где он ждал меня со своей женой. Отныне раз в месяц мы ужинали там, беря по тарелке спагетти с жареными баклажанами. И никакого мяса: Данило сообщил мне свое отвращение к убиенным животным. Хозяин, мой друг — из-за его тучного тела мы звали его по-свойски «Пеппоне» — сделал для нас исключение, открыв свое заведение в тот вечер. Эмигранты из Абруцци, которые составляли большую часть его клиентов, уезжали на выходные к себе в горы. Но Пеппоне, не взирая на свое расписание, никогда не отказывался обслужить нас. Одно из последних в Риме мест, где тебе открывали после закрытия, если ты был знаком с хозяином. А на столиках между солью и перцем, вместо бутылки кетчупа, стояли блюдечки со свежим душистым майораном.

Аннамария тоже любила эту харчевню за ее деревенскую простоту, тогда как Данило предпочел бы ей настоящий ресторан. Как же она изменилась после свадьбы, и какой симпатичной я находил ее после случившейся с ней метаморфозы! Нет уже никаких лекций на архитектурном факультете, никаких занятий, никаких интеллектуальных амбиций. Близость материнства чудесным образом всколыхнула в ней суеверия ее детства. Родившись в Пачино, рядом с Аволой, в этой столице миндаля, откуда ее отец привез рецепт своего печенья, она предавалась теперь самым нелепым и самым очаровательным верованиям простонародной сицилийской традиции. В ней оживал легендарный поэтический Юг, где мамаши подвешивают над плетеной колыбелью ножницы, чтобы они разрезали надвое злых духов, которые вознамеривались бы мучить их дитя. При виде черной кошки Аннамария поворачивалась вокруг себя на месте; возвращаясь с прогулки, бросала соль через плечо, если встречала на своем пути монашку в чепце; постоянно держала на столе в столовой дополнительный прибор на случай, если какой-нибудь предок нанес бы им с того света нежданный визит. Она соблюдала кучу ритуалов, которые нравились мне своей очевидной наивностью и скрытой мудростью. Я ворчал на Данило, когда он высмеивал их как ребячество. Моя мама вырезала в саване для отца кусочек ткани, чтобы дать душе покойного вознестись к небесам. Подобные обычаи, каковые еще практиковали некоторые пожилые крестьяне во Фриули, вскоре отомрут повсюду в Италии. Кроме Сицилии и крайнего Юга, где я пожалуй и уединюсь, когда всеобщая зараза доберется в свой черед и до Неаполя.