На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни

Я задумалась… Все-таки Сергей Николаевич был мне чем-то неясен…

Он вернулся с охапкой свеженарубленных еловых ветвей и поленьев, которые он нашел возле избы. Вскоре мы вскипятили чай.

— Я здесь прошлый раз оставил чашки, может, целы? — он полез куда-то на верх полки и достал чашки и чай.

— Чай пусть лежит, если у кого не будет, я принес индийский, — он заварил прямо в чайнике.

Мы пили чай и разговаривали.

— Тебе ведь жарко, — заметил он, — потом выйдешь и простудишься, сними этот теплый свитер.

Я сняла верхний и очень теплый свитер из верблюжьей шерсти. Следующий, тонкий, белый, пушистый, из козьего пуха, без застежки, он помог мне снять через голову. А затем… я не успела опомниться, как он перенес меня на нары, стал осыпать поцелуями, что-то на мне расстегивал, что-то просто рвал. Это было так неожиданно, что меня покоробило, возмутило, я начала тотчас бешено отбиваться, почему-то не говоря ни слова.

Вдруг он меня выпустил, отошел к двери и закурил.

— Прости меня. Прости, — сказал он.

Я смущенно привела себя в порядок.

— Не ожидала этого от вас, Сергей Николаевич! — промолвила я и села возле стола.

Он тоже подошел к столу и сел рядом.

— Ты не бойся.

— Я не боюсь. Только больше не повторяйте этого никогда.

— Никогда, никогда?

Он в упор насмешливо посмотрел на меня. Я, кажется, покраснела.

Уходя, мы все прибрали как было, а когда вышли за порог, я быстро отошла в сторону и стала сама прилаживать к меховым унтам лыжи. Руки у меня дрожали, и почему-то ничего не получалось.

Сергей Николаевич минуты две молча наблюдал за моей возней, затем подошел и сам приладил лыжи. Мы тронулись в путь.

— Пойдем по шоссе, — заметил он, — в воскресенье оно безлюдно.

На шоссе никого не было. Ярко светила янтарная луна, и мы сначала бодро заскользили по укатанной дороге. Но скоро я начала отставать, почувствовала себя безмерно уставшей.

— Будем идти тихо, — заметил он. — Устала?

— Кажется, устала…

— Я тебя перепугал там в избе. Еще раз прости.

— Да ладно, что об этом вспоминать. У тебя же проснулась совесть.

— При чем здесь совесть? — искренне удивился Сергей и вдруг рассмеялся. — Просто ты так отбивалась, и я невольно подумал, что вот так отбиваться может либо опытная кокетка, либо наивное, чистое дитя, что ты и есть такое дитя, — и почувствовал себя обескураженным. Я вдруг понял, кто и что предо мною, и поразился собственной глупости. Произошло недоразумение. Я ведь видел, что произвел на тебя впечатление при первом нашем знакомстве. И все моя проклятущая морда. Порезать ее, что ли, бритвой или ждать, когда это сделает время. Даже моя бывшая жена Шура, которая любит меня больше всех на свете, она любила бы меня так сильно некрасивого?

— Если бы я любила вас, что бы ни произошло с вашим лицом, хоть бы оно превратилось в темную, страшную маску, — я все равно любила бы вас.

— Это тебе кажется, детка.

— Любят не за наружность человека, а за его сущность, за личность. Я понимаю так… Посмотрите, какое светлое небо!..

Мы заговорили о другом, шли и беседовали.

Внезапно нас догнал легковой автомобиль и остановился. Из него вышел секретарь горкома, товарищ Белый. Он был у нас дома, смотрел, хорошо ли отца устроили, запомнил меня.

— Ой, как далеко от дома! — воскликнул он.

Белый предложил подбросить нас до дома. Его шофер, симпатичный загорелый парень, сказал, улыбаясь:

— Мигом домчу. А лыжи пристроим. Сергею, видимо, не очень хотелось принимать это предложение, но он, взглянув на меня, сразу согласился.

Шофер заботливо уложил наши лыжи. Белый сел на свое, видимо, обычное место впереди. Сергей пропустил меня вперед и потому немного замешкался.

Но он уже садился рядом, когда Белый, не оборачиваясь, сказал:

— Побыстрее, ваше сиятельство, и захлопните, пожалуйста, дверь.

Сергей резко поднялся и вышел из машины.

— Ты поезжай, Валя, — сказал он, — я дойду пешком.

Машина тронулась. Я опешила.

— Сережа! — закричала я, хоть до этого называла по имени-отчеству, и схватила шофера за плечо: — Здесь же его лыжи! Остановите машину.

— Поезжай дальше, — сквозь зубы сухо бросил Белый, — князь Неклонский небось дотопает до Незаметного.

— Сейчас же отдайте лыжи! — закричала я шоферу, и он послушно остановил машину.

— Извините, Павел Федорович, — возразил он Белому, — но, по-моему, нельзя ненавидеть человека лишь за то, что он родился в семье князя, а не его садовника или шофера. — Он открыл мою дверь и вышел сам из машины. — Которые тут его лыжи?

Я забрала обе пары лыж и, поблагодарив шофера, отошла медленно назад.

Машина отъехала.

— Ты же устала, — попенял мне Сергей и стал прилаживать лыжи к моим ногам. Я уже не смущалась — привыкла. Собственно, я бы уже сумела и сама.

Мы скользили по дороге, не торопясь. Перебираясь через очередную сопку, на вершине отдыхали. Было тихо и мирно под звездными небесами.

Я чувствовала, что мы стали немного ближе друг к другу, и это сознание меня делало почти счастливой. Но что Сергей Николаевич может меня полюбить… в такое счастье я еще не верила.

— А жену свою вы любили, хоть в начале брака? — спросила я, разглядывая в сотый раз ее портрет.

— Я никогда не любил Шуру, — сказал Сергей.

— Но почему же тогда вы на ней женились?

— Так получилось, могу рассказать. Я тогда работал матросом на реке Лене, потом боцманом. Зимой наше судно ремонтировалось в старинном староверском селе. Комнату я снял у Шуриного отца — строгого старовера. Аскет, фанатик русских православных, он атеистов не терпел. Для меня он сделал исключение. Как раз из-за моего нетерпимого для всех происхождения, которое и загнало меня из Ленинграда на Крайний Север. — Он увидел, что мне хочется спросить и уточнил: — Старинный дворянский род Неклонских.