На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Затем, когда в 1957 году Союз писателей СССР разводнили огромным «этапом чиновников в литературу», от военно-издательских чиновников до газетных во главе с Юрием Жуковым, обходилось уже и без фальшивых урн.

Шестидесятые годы внесли свою новизну.

У меня хранится любопытный документ, в нем выражены результаты одного из тайных и прямых, вполне демократических, голосований в СП. Выбирали членов Правления Московской организации писателей. Не были выбраны в Правление все без исключения безликости, отчасти перечисленные выше. Поэт Сергей Васильев, номенклатурный критик Барабаш и литературовед Дымшиц получили голосов меньше, чем даже литератор, объявленный доносчиком… Против них голосовало и «болото», голосующее за что угодно.

После этого голосования все провалившиеся — до единого! — получили самые высокие — ключевые — должности… Барабаш из «Литгазеты» был переведен в ЦК партии. Дымшиц поставлен «оком государевым» в кино. Его должность называлась: главный редактор Комитета по кинематографии при Совете Министров СССР.

Эти молодчики непрерывно ссылаются на Маркса и Энгельса. А ведь это Энгельс однажды сказал так (в работе «Эмигрантская литература»):

«Множество странных явлений, происходивших в русском движении, объясняются тем, что долгое время всякое русское сочинение было для Запада книгою за семью печатями. Они (Бакунин и иже с ним) усердно распространяют утверждение, что даже грязные стороны русского движения следует — в интересах самого движения — утаить от Запада: кто сообщает Европе о русских делах, тот предатель. Теперь этому наступил конец… Русские должны будут подчиниться той неизбежной международной судьбе, что отныне их движение будет происходить на глазах и под контролем остальной Европы. Никому не пришлось так тяжко поплатиться за прежнюю замкнутость. Если бы не замкнутость, их нельзя было бы годами так позорно дурачить…»

Эту цитату вы не найдете в арсенале наших «марксистов».

Конец шестидесятых годов, увы, был не завершением, а лишь началом нового разгрома литературы, окрещенного на Руси «юбилиадой».

ЧАСТЬ 5 Юбилиада

I. Гвардия умирает, но не сдается

Бесславная кончина «Поэтического ренессанса» 1956 г.

1967 год, год IV съезда писателей СССР, казался годом полного торжества красносотенцев. Дышать стало невозможно.

Всему вокруг исполнилось 50 лет.

67-й год завершился долгим фейерверком в честь полувекового юбилея Октябрьской социалистической революции. Издавалась лишь литература, признанная издателями лучезарной…

68-й год начался новым юбилеем, юбилеем Советской Армии, совершившей вскоре свой марш на Прагу.

Писатель от сплошного праздника начал слегка цепенеть.

69-й год принес юбилей еще более громкий: пятидесятилетие ВЧК — ОГПУ — НКВД — МГБ — КГБ. Атмосфера в Союзе писателей изменилась настолько, что все чекисты, пришедшие в литературу, нацепили синие юбилейные «ромбики» — 40 лет ВЧК и 50 лет ВЧК. Десять лет назад, когда возвращались из лагерей зэки, о такой демонстрации и речи быть не могло. Я, помнится, все жалел какого-то старика, который приходил в Клуб писателей и просиживал весь день за стаканом чая. Пытался подкормить.

И вдруг мой «несчастный» явился в Клуб с двумя синими ромбиками ВЧК. Оказывается, он и на пенсии продолжал свою дозорную службу…

70-й год пришел венцом юбилеев. Коронным юбилеем, к которому готовились, как готовятся матросы к адмиральской поверке.

Столетие со дня рождения Ленина. Величальные штампы, механически перенесенные со Сталина на Ленина, неумолчный радиокрик, вызвали оскомину даже у верных ленинцев. Появились анекдоты про Ленина. Они налетели, как мошкара. Их рассказывали в вузах и на заводах. Авторитет основателя советского государства заколебался.

Весь 71-й год продолжали чествовать Ленина и еще уж не помню кого или что.

72-й год подкрался на мягких лапах пятидесятилетием образования СССР.

Юбилиада подорвала литературный корабль, как торпеда. Он разломился и пошел, едва ль не со всеми обитателями, на дно.

Старики-писатели умирали стоя. Как капитаны гибнущих кораблей. У них были свои юбилеи, у капитанов. Без фанфар и наград. Одним из самых значительных событий 1967 года был юбилей Константина Георгиевича Паустовского, к казенному юбилею — пятидесятилетию советской власти — естественно, никакого отношения не имевший.

Клуб Дома литераторов на улице Герцена был набит битком. Толпились в фойе, в Малом зале, куда была проведена трансляция. В Большом зале стояли в проходах. Вдоль стен. В зал нельзя было протиснуться физически. Такого на моей памяти не случалось. Администратор провел несколько писателей, неосмотрительно пришедших к самому началу, в том числе и меня, через сцену; мы так и простояли, сжатые со всех сторон, возле сцены, в проходе, почти весь юбилей, понимая, что собрались все вместе, без казенного участия, видимо, в последний раз…

Паустовский болел. Его не было в зале. Он так и не поднялся. Поэтому все выступления записывались на пленку, чтобы смертельно больной Паустовский смог услышать у себя дома обращенные к нему слова.

И то, что произошло тогда, 30 мая 1967 года, останется для русской культуры, может быть, таким же событием, как и второе рождение советской классики — Платонова, Бабеля, Булгакова.

Открыл торжества Вениамин Каверин.

«Юбилей Константина Георгиевича Паустовского, — сказал он, — праздник литературы. Его даже сравнивать нельзя с только что прошедшим IV съездом писателей СССР, никакого значения в литературе не имевшим…»

У всех перехватило дыхание: давненько такого не говорили об официальных торжищах. Даже бывшие «серапионы». Между тем, точнее не охарактеризуешь съезд, на котором от трибун отгонялись все, кто мог не то что сказать, а хотя бы обмолвиться о неблагополучии в литературе. Конечно, не дали слова и Вениамину Каверину.

К счастью, приготовленная им речь не погибла, а, разойдясь среди писателей Москвы, в конце концов ушла за границу, где и была опубликована.

«Я страшно завидую Паустовскому, — воскликнул Каверин. — Завидую тому, что тот никогда в жизни не солгал. Ни одной фальшивой строчки нет в его творчестве, — сказал он. — Не солгал потому, что обладал даром, многими утерянным, — внутренней свободой…»

«Что такое внутренняя свобода? — В. Каверин оперся о стол кулаками, словно ожидая нападения. — Почему Паустовский всю жизнь молил нас не терять ее?.. Мы, писатели старшего поколения, в течение долгих лет как бы скрывали от себя трагическое положение литературы, запутались в противоречиях, с трудом различая в хоре фальшивого оркестра редкие ноты самоотречения, жертвенности, призвания…»

Он задохнулся, пододвинул к себе бумаги, стал читать выдержку из письма Пастернака к Табидзе: «Забирайте глубже земляным буравом, без страха и пощады, но только в себя, в себя! И если вы там не найдете народа, земли и неба, то бросьте поиски, тогда негде и искать…»

«Самое важное в этой мысли, к которой я в последнее время неоднократно возвращаюсь, — продолжал Каверин, оглядывая зал, словно ища там кого-то, кто непременно должен был это услышать, — самое важное… увидеть в себе народ, найти в себе отражение его надежд, радостей и страданий, его пробудившегося и всевозрастающего стремления к правде…»

Прозаик Борис Балтер, питомец «Тарусских страниц», начал напористо-громко, так он говорил, лишь когда нервничал:

«Все меня спрашивают, чем наградили Паустовского. А я всем отвечаю, что это ни для меня, ни для кого другого, ни для самого Паустовского не имеет никакого значения. На Руси давно повелось, что чем писатель признаннее и любимее народом, тем он более нелюбим правительством».