На маленьком кусочке Вселенной

– Зачем?.. – спросила Ксана.

Мать не заплакала. Выпрямилась по-всегдашнему, шевельнула сомкнутыми у переносицы бровями. Но вышла не такой уверенной походкой, как ходила раньше.

С книгой на коленях и голубой бумажной закладкой в руке, Валерка сидел на крыльце. Валерка никогда не загнет страницы, обязательно вырежет закладку. И вечно он на крыльце…

По двору, гоняя кур, носился Шерхан. Завизжал, получив от петуха клевок в спину, однако занятия своего не бросил.

Ксана присела рядом с Валеркой. Обтянув юбку на коленях, уткнулась подбородком в согнутые ладони.

Валерке с того злополучного дня до сих пор не удавалось поговорить с ней. Обрадовался. Немножко растерялся от неожиданности. Когда она села, спросил:

– За книжкой?

Глаза Ксаны блуждали по двору, перемещаясь вслед за Шерханом.

– Нет. Просто так.

Валерка дотянулся до ботинок у двери и натянул их на босые ноги, не зашнуровывая. Помолчали.

– Чем вчера занималась?

Ксана слегка приподняла брови, как бы вспоминая.

– Души слушала…

– Что? – переспросил Валерка.

– А ночью был ветер, – сказала Ксана, – и в трубе завывало…

Валерка не понял ее.

– А души причем?..

Ксана невесело улыбнулась каким-то собственным мыслям. Объяснила Валерке:

– Когда была жива Риткина бабушка, она говорила, что воют в трубе – это души. Неприкаянные, понимаешь?.. Плачут. Найдут, кому где хорошо, – и давай завывать: «Тебе хорошо, а нам плохо… Нам холодно». Только я не знаю, что им в нашей трубе?..

– Сказки все это, Ксана…

– Ну я же верю в сказки. А ты послушай когда-нибудь. Очень похоже: вроде жалуется кто…

Сунув голубую закладку между страницами, Валерка закрыл книгу, посмотрел, куда бы пристроить ее, не нашел и оставил на коленях.

– Зря ты, Ксана…

– Что зря?

– Да вот это все: про трубу, про души… – Вспомнил: – Завтра воскресенье…

Ксана взяла из-за спины косу и больно дернула ее. Шерхан утомился. Поводя коротким хвостом, подошел к крыльцу.

– Когда воскресенье, Валер… это, наверно, еще хуже, – сказала Ксана.

Переход в шахтинскую школу имел для Димки одну-единственную выгоду: теперь не надо было, забегая вперед, штудировать алгебру… Всю первую половину воскресного дня он возился со старыми блоками радио. Смысла эта возня не имела. Димка размонтировал несколько наполовину готовых схем и разложил детали по баночкам: сопротивление – к сопротивлению, емкость – к емкости.

Отец, дочитав последнюю страницу областной газеты, поглядывал со стороны на этот его мартышкин труд.

– Что злой такой?

– Почему злой?

– Делать нечего – приборы курочишь?

– Порядок навожу, – сказал Димка.

– В Ермолаевку не ходишь теперь?

– Нет, папа! – Димку начинали раздражать вопросы.

– Шел бы в футбол погонял, как вчера, – внесла предложение мать, закончив свои дела в кухне и подсаживаясь к вязанию.

Димка в сердцах сгреб детали в ящик и, ногой задвинув его под кровать, взял кепку.

– Пойду… – Толкнул дверь на выход.

– Что я, что-нибудь не так сказала? – спросила у Леонида Васильевича жена.

– Все так, мать! Все правильно, – ответил Леонид Васильевич и стал читать газетную передовицу.

– Все обошлось вроде. – Жена вздохнула.

– Кто его знает, мать… Все или не все…

– Неуж до сих пор из-за той девочки?

«Хлипкая молодежь пошла…» – размышлял Леонид Васильевич, читая передовицу. Когда он сам ухаживал за женой, ее бывший ухажер с компанией так отделал его… Но отлежался он – и увел ее буквально из загса. А этих только прищемили немного… Впрочем, возможно, здесь иное, чем у него…

– Поживем – увидим, мать, – дочитав статью, с опозданием ответил жене Леонид Васильевич.

Велосипед Димка не взял. Пешком, вдоль речки, ушел далеко от Шахт: за Холмогоры, за выгоны с жиденькими копешками сена то там, то здесь, мимо озимых. И добрался до березовой рощи. Нашел прогретую солнцем лужайку в глубине ее, разостлал пиджак и лег, заложив руки за голову. Долго без мыслей глядел в синеву над островерхими кронами длинных, тонких берез.

Кажется, дремал. Потом какое-то время сидел, покусывая желтую, шершавую на губах былинку… И снова глядел в синеву.

Димка пробыл здесь до вечера. Солнце на глазах спустилось и нырнуло за горизонт, когда он медленно возвращался вдоль речки.

Он ждал темноты. И в поздних сумерках окольными путями пробрался в парк. Сидел за кустами ивняка, у самой кромки Маслозаводского пруда, слушал оркестр.

Музыканты не отягощали себя разнообразием репертуара. И несколько раз в течение вечера можно было услышать все тот же энергичный, грустный фокстрот «Много у нас диковин…».

В понедельник, ссылаясь на заботы по хозяйству, Димка отказался от футбольной тренировки. Заглянул домой и на велосипеде отправился в Ермолаевку.

Мучила совесть перед Валеркой. Все последнее время он, можно сказать, отталкивал его…

Но Валерка остался Валеркой: ни единого намека, ни взгляда в упрек, будто они только-только расстались.

Посидели они на крыльце, словно ничто в мире не изменилось, и поболтали довольно непринужденно о пустяках: о несостоявшейся рыбалке, о Шерхане… Но вскоре Димка засобирался домой.

И когда уезжал, испытал странное чувство: как будто его визит к Валерке – обязанность, долг, он исполнил его, и пришло облегчение…

Словом, больше ничто не связывало Димку с Ермолаевкой, она стала для него чужой.

От сознания этого поначалу явилось даже какое-то недоброе удовлетворение. Но ближе к вечеру, когда довлеющим стало чувство пустоты вокруг и бессмысленности всего, чем бы ни пытался он занять себя, настроение его упало. И, кроме смутного желания сделать что-нибудь самое нелепое, самое глупое, иных не было. Припомнив канцелярию, он с ненавистью думал о ермолаевских учителях… С ненавистью думал об уроках, которые необходимо завтра отсидеть за своей инвалидной партой… С ненавистью думал о самой человеческой необходимости вечером ложиться в постель, утром вставать, куда-то спешить, что-то делать…