На Маме

– Пойдём уж…

И голос у неё был точно таким же, как у Насти, и вдобавок, – меня опахнуло таким знакомым родным запахом, что я… я не устоял!

Как загипнотизированный, я потянулся за ней…

Спальная половина отделялась от гостевой полосатой занавеской. Она быстрым, сильным рывком раздёрнула занавесь, так, что дружно звякнули металлические кольца, на которых крепились шторы. От белоснежного накрахмаленного покрывала потянуло прохладой. Отогнув покрывало, Аграфёна Афанасьевна присела на кровать и скинула кофту, оголив пышные, поистине елизаветинские плечи, налитые крепкой силой работящей сибирячки. Неотрывно глядя на меня, словно притягивая к себе взглядом, она расстегнула юбку и медленно вместе с белой нижней рубашкой приподняла её до уровня груди…

После чего откинулась на спину поперёк кровати, призывно раздвинув и приподняв ноги. Словно бы два слепящих прожекторных луча рванулись в небо!

– Давай, чалдон, попользуй меня… – донёсся шепот с кровати. – И мне в радость, да и тебе в облегченьице…

Распалённый, я вошел в открытые ворота…

– Ох! – только и выдохнула женщина, и сильно стиснула меня ногами, словно скобами капкана. И тут… я попал в смерч, вихрь, тайфун! Она стонала, охала, извивалась, выгибалась мостиком, подбрасывала меня на себе и одновременно удерживала, судорожно, раз за разом всё глубже вбирая меня в свое неистовое нутро…

– А у тебя «челыш»-то ничего себе, – с одобрением сказала она, когда мы, обессиленные, лежали рядом, – работящий, справный! Вот уж, скажу, моей Настене подвезло!

… А великолепный сторож с геологической кличкой Уран свернулся калачиком в ногах постели и от удовольствия поматывал хвостом.

IV

Тридцать-то дней, оказывается, в жизни – долгий срок, в который, как в старый чемодан, влезает очень многое… особенно ежели надавить коленом.

Аграфёна Афанасьевна – я почти что всерьёз верил в это! – и впрямь словно бы приворожила меня. Каждый вечер, неизменно она откидывала покрывало своей девственно-белой кровати, а то и утром чуть ли не с зарей раздавался её шепот:

– Дай-кось, я тебе его взбодрю быстренько! Страсть как люблю сверху сидеть!

Всякий раз, когда я погружался в неё, меня зашкаливало от боли, напряжения и восторга, и мне казалось, что я, задыхаясь, срываюсь в штопор, из которого мне не выйти… Разобьюсь к чёртовой матери!

– Да я любого мужика могла обратать, как бычка на верёвочке. Короче – за сучочек… ха-ханюшки… и под кусточек! – в её горле перекатывался смешок, словно тихое рычание собаки, готовой напасть. – Ничего не скажу: мой-то Спиря, с каким мы Настасью прижили (ну, конечно, её муж, – успел сообразить я, – отчество-то у Насти – Спиридоновна!), за зря хлеб мужской не ел, да уж больно часто на заработки на сторону подавался. Да рази можно горячую бабу на целый сезон без обихода бросать?! Э-эх, Сергунечка, мальчишечка мой дарёный! – она в упор приблизила к моему лицу свои чёрные немигающие глаза. – Встренулись бы мы с тобой лет двадцать назад, когда я ишшо была в полной-то силе… Уж я бы тебя нипочем никуда не отпустила, словом бы наговорным тебя оплела, волосом опутала, зельем приворотным из тридцати трёх трав опоила, дыханьем своим околдовала… Ты бы уж из моих рук не вывернулся… – протяжно пела она. – Ах, любовь-ебава, остатняя моя забава! Ты уж, чалдон, прости мне мою бесстыжесть бабскую. Больно уж захотелось настоящего мужчинского мясца попробовать! Мужик-то ныне всё какой-то мелкой пошел: одной поллитры ему мало, а одной, вишь, бабы с понятием – много…

Почти целый месяц – время Настиного отпуска – мы спали с ней рядом, за задёрнутой цветастой шторой. Она, спокойно дыша после вечернего неистовства, лежала на спине, подложив мне локоть под голову, а ночная её рубашка сминалась и задиралась до пупка, потому что она любила, чтобы моя левая рука (а я почти всегда спал на правом боку) лежала, словно печать собственности, у неё на лобке.

Нашими выходными днями была суббота во второй её половине – святое время, когда затапливалась наша баня. Сначала, понятно, парились мужики, а на остатний жар шли женщины, которых на базе наблюдалось явное меньшинство. Это там, на югах, близ Чёрного моря, была теплынь, а у нас в октябре лужи уже подёргивались ледком. Аграфёна Афанасьевна скидывала тулупчик, оставляла обувь у порога и в одной сорочке садилась расчёсывать свои длинные – до пояса – богатые волосы. Я любил погружать в них пальцы, – когда я перебирал пышные пряди, слышалось электрическое потрескиванье. Мы выпивали с ней по паре рюмок её настойки – на берёзовых почках или на веточках можжевельника – в субботу-то да после сибирской баньки как не выпить?! – и молча шли за занавеску…

Она садилась на меня верхом и ласково проводила по губам сначала своим шелковистым лобком, ещё чуть-чуть отдававшим ароматом берёзового веника, а потом – и горячим устьицем… Её тёмный… нет, пожалуй, смуглый клитор напоминал по форме финиковую косточку (нам довольно регулярно завозили этот вяленый заморский фрукт в тяжёлых спрессованных брикетах), только значительно больше размером. Когда я жадно вдыхал исходящий от нее чистый и терпкий запах женщины – я буквально зверел, как лось во время весеннего гона, или – выражаясь более современным языком, весь превращался в одну сплошную эрогенную зону…

Меня очень интересовала одна ее интимная особенность: она никогда, ни при каких обстоятельствах не снимала своей нижней сорочки.

– Дак как же по-инакому-то? – удивлялась она. – Сорочка эта по-людски и прозывается «срачица», что нам дадена сраку прикрывать…

Причем, этим «прикрытием» могла быть и простецкая полотняная рубаха с ручной вышивкой крестиком и с тесемочками у горла, как на бязевом солдатском белье; и вполне современная капроновая ночнушка из прохладного на ощупь шёлка с глубоким кружевным вырезом; или даже схваченная второпях моя клетчатая ковбойка, – неважно. Она неизменно ложилась в этом охранительном одеянии, и уж потом, в пылу и ярости постельных баталий, сорочка могла завиться жгутом выше грудей…

Как-то я спросил ее об этом.

– А это от Бога защита, – со спокойной уверенностью ответствовала она. – От его взгляду. Знаешь ведь, что он Еву, праматерь нашу, соорудил для мужской утехи? А вот хороша ли она, ладна ли да привлекательна для соблазна – хоть лицом, хоть статью своей, понять-то он не мог!

И рассмеялась вольным смехом.

– Не мог, стало быть, потому, что сравнивать было ни с кем! В раю-то они как есть голяком ходили… И вот теперь боженька-то нет-нет да на землю, и глянет, – мол, как там бабы резвятся, каким таким грешным делом занимаются. Красивей они Евы али нет?! Ну, мы от него и прикрываемся, как следовает быть, чтобы не позавидовал да не наказал… Ёбово-то оно, вишь, не хлёбово: им за всю жизнь не наешься. И до самой старой поры из бабьей лоханки можно хоть ложкой хлебать! Вот оно как в наших старых книгах кержацких написано… – и она, зажмурив глаза, припомнила: – «Женщина есть покоище змеиное, диаволовый цвет, злоба без истления, торжище бесовское…» А ведь без неё, без женщины-то, сам знаешь, не обойтись. Ох, не обойтись! И я уж это своим передком не раз доказала…»

V

– Жили мы тогда в Боровлянке, под Бийском… Может, слыхал? Там ветка железнодорожная кончается, тупик. Жили-то ничего по тогдашним временам, Спиридон мой на стройке работал, да так уж получилось – с лесов свалился и ногу сломал. Ну, конечно, травма производственная, да много ли денег по бюллетеню-то? Власть с нас и без того последнюю шкуру драла, а самой-то всё мерещилось: недохап! Для меня там работы не оказалось, я шали пуховые вязала на продажу. А Настёне пятнадцать уже, дева, можно сказать, на выданье, – то платьишко надо, то опять же – туфли. Не в лаптях же ходить?! А она, вишь, уже в этот… как его… универсам главный в Новониколаевском намылилась…

– В Новосибирский университет?

– Ну… Я, грит, мама, хочу геологиней стать. Богатства искать. А деньги? Пока то богатство найдёшь… Ну, и сманил меня сосед Фёдор Зятьков, у него ещё две дочени моей Насте ровесницы, в одну школу ходили. Мужчина солидный, положительный, работящий… В дальнем леспромхозе бригадиром. «Давай, грит, Аграфёна к нам, на реку Чарыш, мне на дальнем участке повариха нужна. На весь лесозаготовительный сезон. Пока у тебя Спиря твой со своей ногой в силу войдёт, ты деньгу подкалымишь. Я тебя не обижу… А по хозяйству чего так и Настя справится… Я тебя с собой зову, потому как, во-первых, ты баба сильная и за себя завсегда постоять сможешь, ежели что, а во-вторых, потому ишшо, что ты – неглупая, и Бог даст, ежели мне поджениться приспичит, меня не оттолкнёшь…»